Эмиль Офин - Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]

Милиционер не обиделся. Он внимательно посмотрел на Симку и усмехнулся:

— Это еще бабушка надвое сказала, гражданин. Ваша профессия сложная, только с людьми дело иметь потруднее, чем детальку выточить; не так снимешь стружку — пропал человек. А ведь он живой. — Милиционер еще раз зевнул и притронулся к козырьку. — Бывайте здоровы, желаю хорошо потрудиться, гражданин.

Симка смотрел милиционеру вслед, пока тот не скрылся за углом, потом вынул фотографию и смело глянул девушке в глаза.

Теперь они не жгли. Теперь в них светилось такое же теплое и веселое солнце, как то, которое взошло над пробудившимся городом».

На последней странице рассказа, ниже подписи мужа, Зинаида Федоровна прочла сделанную красным карандашом размашистую надпись:

«Уважаемый товарищ Бугров!

Ваш рассказ напечатать не можем, потому что он надуман, дидактичен и неубедителен. Отсутствие жизненной правды мстит за себя. Нужно не выдумывать всякие небылицы, а описывать нашу настоящую прекрасную действительность, в которой такие явления, как ваш Симка, невозможны.

Рукопись возвращаю, но писать не бросайте, у вас есть способности,

С приветом редактор Р о з о$7

Зинаида Федоровна не стала наводить порядок. Она крепко завязала тесемки папки с неопубликованным рассказом и, положив ее обратно в тумбочку, забросала ворохом газетных вырезок и старыми конспектами.

Неожиданно зазвонил телефон.

В трубке зарокотал знакомый басок:

— Зинаида Федоровна? Это я, Розов. Звоню с вокзала. Все в порядке: уехал с комфортом, кланяется, целует. Велит вам беречь себя и поскорее выздоравливать.

Зинаида Федоровна усмехнулась:

— Спасибо за внимание. Между прочим, товарищ редактор, я с вами совершенно согласна в том, что необъяснимых явлений в наше время не бывает.

Мгновение, когда, повинуясь поднятой палочке, умолкает зал, настораживается оркестр, а по ту сторону занавеса — Иван Андреевич это хорошо знал—волнуются артисты, — это мгновенье, казалось, было утеряно…

Иван Андреевич воспринимал спектакль как море — неизменно прекрасное и зовущее, но всегда переменчивое… А в тот вечер все, что происходило вокруг, напоминало какой-то хорошо смазанный и отрегулированный механизм — вовремя появлялись и уходили артисты, осветители наводили лучи прожекторов, оркестр играл слаженно и уверенно: еще бы, эти люди знали свои партии наизусть, как Иван Андреевич партитуры; казалось, оркестр мог обойтись без дирижера.

Иван Андреевич испугался. Он взглянул на первую скрипку. Лунин играл, полузакрыв глаза и слегка раскачиваясь; его густые волосы вздрагивали, когда он резко опускал смычок, вздрагивала и правая щека — полная и морщинистая; он будто слушал только самого себя, и его побледневшее лицо с плотно сжатыми губами было строгим и неуловимо помолодевшим. «Нет. Этому не изменило вдохновение», — подумал Иван Андреевич и немного успокоился: значит, не старость, ведь Лунин старше его.

Это случилось после шестнадцати тактов фортиссимо. Оркестр замер на мгновенье, как волна перед тем, как обрушиться на берег. Сейчас должна была выйти Веригина.

Лунин приоткрыл один глаз и посмотрел на Ивана Андреевича. Это значило, что скрипач ждет указаний, которых нет в партитуре. Иван Андреевич повернул сжатую в кулак правую руку ладонью вверх. Стоило ему, плавно качнув кистью, разжать пальцы, и вместе с музыкой ожила бы застывшая у рампы, словно упавшая с неба, большая Снежинка. Он ждал взрыва аплодисментов, обычных при выходе солистки, но в зале раздалось лишь несколько хлопков — они не могли бы заглушить робкого пиччикато. Иван Андреевич разжал пальцы.

Теперь Лунин играл открыв глаза. Лицо его было спокойно, буднично. Он деловито пощипывал струны и смотрел куда-то в потолок.

Иван Андреевич всегда чувствовал настроение зрителей. Но публика бывает разная, и, может, поэтому у него с годами выработалось снисходительно равнодушное отношение к зрительному залу. Его не задели жидкие хлопки, встретившие выход известной танцовщицы, но когда Ветер, который играл со Снежинкой — кружил и швырял ее под вьюжный свист флейт и кларнетов, — схватил танцовщицу и высоко поднял, будто намереваясь бросить в притаившийся оркестр, — в эту минуту сзади Ивана Андреевича раздался отчетливый шепот:

— Бедный парень. Он едва ее поднял, смотри…

— Еще бы, такую тетю.

«Варвары!» — возмущенно подумал Иван Андреевич.

Ночью он долго размышлял о театре и о себе. Уснуть мешали тикающие на тумбочке часы; когда проходил запоздалый троллейбус, за окном вспыхивали трескучие голубоватые искры, их отсветы ложились на обои, как луч прожектора на закрытый занавес. А потом взошла луна, и тюлевые гардины стали прозрачными; их затейливый рисунок напоминал хоровод пляшущих снежинок.

Иван Андреевич взял с тумбочки будильник и сунул его под подушку.

— Почему ты не спишь, Ваня?

Тумбочка, разделяющая кровати, мешала видеть лицо жены, но по звуку голоса Иван Андреевич понял, что разбудил ее. Он хотел извиниться, но вместо этого сказал:

— Муторно мне, Соня…

Софья Викторовна села на кровати, погладила теплой рукой волосы мужа и потом слушала его — молча и задумчиво.

— …Понимаешь, Соня, когда вдруг не почувствуешь этого холодка в спине… И спектакль начинает казаться какой-то мешаниной… Да нет, ты, наверно, не понимаешь.

— Конечно, один ты все понимаешь. У тебя и зрители — варвары. — Софья Викторовна зевнула. — А где будильник? Давай его сюда, не то я просплю отправить Борьку в школу.

С тех пор прошло порядочно времени, но воспоминанья о том вечере нет-нет да и тревожили Ивана Андреевича, и почему-то именно в те дни, когда он должен был вести спектакль.

В один из таких дней Софья Викторовна, сидя на пу-фуме перед туалетом, выдергивала кусочки бумаги, на которые были накручены ее локоны, и резким голосом, задевающим музыкальный слух Изана Андреевича, говорила;

— Невероятно! Лара проучилась десять лет, а Борик уже в восьмом классе, и за все эти годы ты ни разу не был в школе!

Иван Андреевич сделал страдальческое лицо:

— Но у меня сегодня спектакль…

— У всех — спектакль! Дочка твоего концертмейстера Лунина уж два года как окончила школу, а он все же согласился сыграть для ребят. Марковская споет, Новикова станцует, а ты не считаешь нужным просто пойти послушать, как твой собственный сын читает стихи.

— Стихи? Да он же их никогда не любил, — удивился Иван Андреевич. — Борька увлекается стихами! Вот не знал.

— Ты многого не знаешь и не видишь — не только в семье, но и в театре, — заметила Софья Викто-розна.

— Но ведь ты никогда прежде не требовала, чтобы я ходил в школу, да еще на какие-то концерты.