Эмиль Офин - Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]

Судья откинулся на спинку стула и шепотом посовещался с заседателями.

— Гражданка Рыжова, суд определяет допросить вас в качестве свидетеля. Вы предупреждаетесь об ответственности за дачу ложных показаний. Подсудимый Иванов, вы слышали, что говорила гражданка Рыжова?

Подсудимый поднялся с трудом. Его широкое бородатое лицо было растерянно.

— Не знаю. Ее не знаю.

Защитник привстал из-за столика и, спросив разрешения у судьи, обратился к женщине:

— Свидетель Рыжова, как вы попали сюда, в этот зал заседаний?

— Здесь должно слушаться дело насчет жилплощади. Судится моя соседка по квартире.

— Еще вопрос. Вы сказали, что видели подсудимого лишь однажды и было это в сорок третьем году. А вы не ошибаетесь?

— Нет. — Рыжова смотрела в окно, где раскачивались на ветру черные ветви деревьев. — Нет, — твердо повторила она. — Наша встреча продолжалась всего несколько минут, но этих минут не забыть мне.

В зале по-прежнему было тихо. Судья взглянул на посеревшее лицо подсудимого и не стал задавать ему вопросов. Переговорил с заседателями и объявил, что, совещаясь на месте, суд определил: дело слушанием отложить.

Месяц спустя Рыжову вызвали в управление милиции. В кабинете рядом с настольной лампой лежала раскрытая папка. Следователь поднялся навстречу, протянул руку.

— Без вас, товарищ Рыжова, мы вряд ли разоблачили бы преступника до конца. А сейчас нам удалось найти проживающую теперь в Ленинграде его бывшую односельчанку. Она тоже опознала Лагутина. — Следователь взглянул на часы, потом на дверь. — К вам просьба, Ольга Дмитриевна, расскажите все, что знаете. Я понимаю, прошли годы. Но вы постарайтесь, припомните.

— Я помню, — тихо сказала Рыжова. — С тех пор как увидела его в суде, словно сердце перевернулось. Будто все было вчера… — Она медленно сняла с головы шаль, положила ее на колени и надолго замолчала.

За окном ударял по карнизу дождик, из коридора доносился звук чьих-то шагов, хлопание дверей. Следователь кашлянул и заглянул в папку,

— В сорок третьем вас переправили через Ладогу и эвакуировали в Зауралье, в город Курган?

— Да. Только до Кургана доехать не пришлось. Ссадили в Каменске: дочка-заболела. Она после блокады была как свечка — вот-вот догорит. Да и все мы тогда в вагоне были такие… — Рыжова чуть виновато пожала плечами и, вскинув руки за голову, поправила узел темных, с частой проседью волос. — Ну, это к делу не относится. Начну с того, зачем попала в эту деревню, кажется, Холмы…

— Бугры, — подсказал следователь.

— Да-да, правильно. Так она называлась. Говорили, зажиточный там колхоз, и ездили туда менять у кого что было на продукты. А мне надо было Светланку спасать. Доктора твердят одно — питание. А где его возьмешь? В Каменске рабочие на вредном алюминиевом производстве — и те не вдоволь получали. Вот я и решилась. За дочкой попросила приглядеть старуху хозяйку; она же одолжила мне валенки и полушубок, а сама головой качает: «Мала ты больно да слаба. Чего на себе приво-локешь? Да в такую-то холодищу». Ну вот. Сбегала я на рынок, купила бутылку спирту — это для шофера, так хозяйка научила, потом собрала свои и Светланкины вещи, приладила за спину мешок и вышла на тракт.

Рыжова поежилась. Взяла с колен шаль и набросила ее на плечи.

— Долго стояла — все мимо проезжают; только снег да бензиновый перегар ударяют в лицо. Стою с протянутой рукой и в ней бутылку со спиртом держу; бутылка побелела, пальцев не чувствую. Потом все же один остановил. Потеснились они с грузчиком, пустили меня в кабину. Там я немного отошла, а когда ресницы совсем разлепились, стала смотреть на дорогу. А она то в темные скалы уходила, то падала с горы, даже дыхание прихватывало. В машине что-то поскрипывало, а мне слышалось: «Светланка, Светланка, Светланка», — и еще: «Федя, Федя…» Это муж. Он тогда на Сталинградском был. Потом я, видно, задремала, а проснулась — стоим. Впереди дорога теряется в полях, а в лес отходит проселок. Шофер сказал: «Там твоя деревня-двенадцать километров. А мне прямо. До темноты постарайся дойти». Я стала благодарить, а он спрашивает: «Откуда ты? По разговору слышу, не здешняя». А когда узнал, что я из Ленинграда, отдал мне обратно бутылку со спиртом: «Лишний кусок себе выменяешь».

Й вот пошла я лесом. Кругом тихо, только стволы невзначай потрескивают, а за ними в глубине словно бы уже наступили сумерки. «До темноты постарайся дойти…» Чего он не договорил? Помню, шла я тогда и потихоньку пела всю дорогу одну песню: «Смело, товарищи, в ногу…» А потом деревья вдруг расступились, откуда-то потянуло дымком, появились молодые сосенки; у них веточки торчком раскинуты, будто меня встречают, — вот ты, мол, и добралась, теперь уж ничего худого с тобой не случится.

Перешла я по мосту замерзший ручей и вступила на деревенскую улицу. Первый дом я миновала: крыша на нем была плохая, забор кольями подперт. Зато вторая изба — пятистенка с крытым двором — та приглянулась. Поднялась я на резное крыльцо и не успела постучать, как дверь уж открылась. А за нею стоит кудлатый мужик ростом под притолоку и кивает: заходи, мол. И тут же спросил: «Ты с кем пришла?» А сам выглянул на улицу. Потом запер дверь и на мой мешок косится: «Менять? Ну, пойдем». И повел меня.

Чего только у него в горнице не было! И козаныа сундуки, и швейная машинка, и граммофон с трубой-тюльпаном; на этажерке — баян, в углу — образа с узорными полотенцами, а печь такая, что теленка изжарить можно, и из нее пахнет варевом, у меня даже под сердцем заныло. Я рукавицы сдернула — и к печи. Только старик погреться не дал. «Показывай, с чем пожаловала». А тут еще вошла молодуха, полногрудая, сытая, широченная, под стать хозяину. И тоже на мой мешок пялится. Разложила я свои кофты-блузки, смотрю, у бабы глаза блестят. «Ну, и чего тебе за это?»-спрашивает. А потом: «Больно дорого просишь». И на старика косится. А тот смотрит мимо моих вещей и бороду теребит. «Ладно. Дорожиться не стану. Пойдем, сама выберешь».

Повели они меня через крытый двор в чулан. Молодуха засветила коптилку, а я стою, слова сказать не могу: по стенам висят мясные туши, окорока; на полках — сыры, банки с вареньем; в углах — бочонки, кринки, а посреди стоит чурбан для разделки туш, и в него топор воткнут. Старик говорит: «Ну вот, выбирай. Телятинки либо свинины отрублю», — и положил руку на топорище. А сам опять куда-то ниже меня смотрит. И взгляд у него тяжелый-тяжелый. И тут вдруг поняла я, куда он смотрит.

Рыжова оборвала рассказ и протянула к следователю руку. На ней сверкнул голубой искрой небольшой камень.

— И часы на мне были золотые, Федин подарок — за Светланку. Их бы надо дома оставить, да я подумала, вдруг мои платьишки никому не понравятся? С пустыми руками возвращаться нельзя… — Она расстегнула пальто, перевела дыхание и продолжала: — Оглянулась я, молодуха стоит сзади, широкими плечами дверь загородила. Тут мои колени будто ватными сделались, перед глазами поплыло. Вижу только на топорище старикову руку и на ней двух пальцев не хватает.