Сергей Александрович - Плыви, кораблик!

– «Мурзина, Бочкарёва, Кореньков, 4-й „А“»…

Девчонки эти – Мурзина и Бочкарёва – говорили, как их зовут, но она запамятовала. А как зовут мальчишку, Анна Николаевна и вовсе не знала. Кореньков – и всё. «Ну, ладно, Кореньков! Погоди! Я до тебя доберусь!» – подумала она.

В воздухе не успела ещё раствориться последняя трель звонка, а школьная раздевалка уже наполнилась топотом и гулом. Казалось, что вкатившийся туда живой ком сметёт сейчас со своего пути растерянно стоявшую посреди вестибюля старую женщину.

– К стенке отойди, затопчут! – крикнула ей нянечка, сама привычно и уверенно чувствовавшая себя в этой стихии.

Но старуха продолжала стоять на месте, нетерпеливо вглядываясь в лица ребят. И этот пристальный взгляд неожиданно поймал стремительно нёсшийся вперёд Кореньков. Он замер на бегу, словно налетел на препятствие. Несколько долгих мгновений они безмолвно смотрели друг на друга. Кореньков рад был бы сейчас провалиться сквозь землю. Он сделал робкую попытку спрятаться за спины ребят, но Анна Николаевна грозно крикнула:

– Кореньков!

Кореньков вжал голову в плечи и двинулся к ней.

– Ну и бабушка! – удивлённо пробормотала нянечка. – Сколько лет в школе работаю, но чтобы родного внука по фамилии звать, такого ещё не видела!

Они шли по улице: впереди со своей палкой Анна Николаевна, а следом за ней Кореньков с опущенной головой.

Он и сам не мог ответить себе, зачем идёт за старухой. Наконец Анна Николаевна остановилась, обернулась и произнесла только одно слово. Даже и не слово, а так, междометие. Но бывает, что одно такое междометие значит больше, чем целая тысяча слов.

– Ну? – сказала Анна Николаевна.

Если бы можно было опустить голову ещё ниже, Кореньков бы это сделал. Но подбородок его уже и так упирался в грудь.

– Сломал? – мрачно и как-то безысходно выдохнула Анна Николаевна. Кореньков от желания исчезнуть, казалось, стал меньше.

– Я… Я починю… – неуверенно пробормотал он. Но это обещание не смягчило старуху, напротив, оно словно оскорбило её.

– Да как ты смел! – крикнула она, подняла палку, будто замахнувшись ею на мальчишку. И вдруг заплакала.

Кореньков ждал чего угодно. Крика, угроз, немедленного похода к директору, к маме. Наверное, даже если бы Анна Николаевна ударила его сейчас своей палкой, он бы всё равно не так растерялся. А старуха плакала в голос. Слёзы скатывались по ложбинкам морщин, и от этого всё лицо сразу стало мокрым.

Кореньков до сих пор не так часто видел, чтобы взрослые плакали. То есть в кино или по телевизору – сколько угодно, но чтобы в жизни… Мама, например, на его памяти не плакала ни разу. Он, правда, однажды слышал, как она жаловалась соседке и говорила «до слёз меня довёл», но одно дело говорить…

– Вещей его у меня никаких не сохранилось, только фрегат этот. Такое время было… Часть пораздавала, часть продала. Думала, вернётся – всё новое купим…

Кореньков так ушёл в свои размышления, что в первый момент даже не понял, о чём говорит Анна Николаевна, тем более, что она перебивала сама себя, перескакивала с одного на другое.

– Мужа в самом начале войны убило, а Павлик… Он и под Сталинградом живой остался, даже не ранили, и потом… Похоронка только в марте сорок пятого пришла, а погиб он 15 января, в Польше. Кельце город называется… В братской могиле… Даже могилы своей нет. Единственная память оставалась, а ты…

Старуха вдруг круто развернулась и побрела прочь, нетвёрдо ступая по скользкой дороге. Кореньков смотрел на её сгорбленную спину. Он понимал, что он должен, обязан догнать сейчас Анну Николаевну, как-то утешить её. Но что он мог ей сказать?..

Происшествие на луже-водохранилище не прошло даром. Кореньков простудился. С вечера он зашмыгал носом. Мама сунула ему градусник под мышку, потом посмотрела на градусник, покачала головой, но ругать не стала. Утром вызвала врача, позвонила на работу, предупредила, что задержится ненадолго, врач придёт в первой половине дня. И в самом деле, вскоре пришла врач, пожилая, похожая на их прежнюю учительницу Евгению Фёдоровну. Сняв в передней пальто, прошла в комнату, заглянула Коренькову в горло, спросила, верней, не спросила, а сказала:

– Мороженое ел, в хоккей гонял. Тёплое молоко с мёдом. На ночь – чай с малиновым вареньем.

Как только она сказала про малиновое варенье, перед Кореньковым возникла небольшая вазочка на круглом столе, с вязким, словно тянучка, вареньем, фрегат «Паллада» с поломанными мачтами и оборванными парусами, сгорбленная спина Анны Николаевны, уходящей по скользкой, как каток, дороге, и он тяжело вздохнул. Врач истолковала этот вздох по-своему.

– Ничего, посидишь до понедельника дома и опять будешь гонять свою шайбу, – сказала она бодрым тоном.

Про то, чтобы завязывать горло, она ничего не сказала. Это мама сама надумала. Но Кореньков не стал спорить, позволил обмотать себе шею зелёным маминым шарфиком. После врача мама ушла на работу, и Кореньков остался один. Вообще болеть иногда бывает приятно, особенно когда ничего не болит. Утром не надо рано подниматься и идти в школу. Никто не торопит, не подгоняет – умывайся скорее, ешь скорее, одевайся скорее. А главное, никто не ругает. Потому что, если человек заболевает, его не ругают. И наконец, целый день – полная свобода. Обычно, когда Кореньков болел (с ним это случалось редко, но всё же случалось), он за день успевал посмотреть все фильмы, которые по телевизору показывали. А некоторые даже по два раза: вечером, а на следующий день ещё и утром. Но на этот раз ему было не до телевизора.

Проследив из окошка, как мама свернула за угол, к остановке, он отправился в ванную и снял с полки фрегат. Судьба давала ему шанс – несколько дней полной свободы. За это время он должен, обязан починить корабль. И Кореньков взялся за дело. Через несколько минут на его столе царил, если это вообще возможно, ещё больший хаос, чем обычно. Мелкие завитки деревянных стружек, вылетая из-под ножа, падали на стол, просыпались на натёртый пол.

Кореньков стругал будущую мачту фрегата кухонным ножом с чёрной пластмассовой ручкой. Нож был с широким тонким лезвием. Мама обычно резала им овощи и каждый раз, приступая к готовке, замечала укоризненно: «Опять взял нож!» А получив его от сына назад, тщательно мыла мылом, словно нож, которым строгали деревянную чурку, был невесть каким грязным. А как было не брать, когда он самый острый в доме? Вот и сейчас Кореньков достал из ящика кухонного шкафчика этот ножик. Работа доставляла ему удовольствие. Стружка срезалась тоненько и плавно. Лезвие ножа соскабливало её беззвучно, но в такт с движениями пальцев внутри у Коренькова звучала музыка, такая же тоненькая, как стружка, срезаемая ножом с чёрной ручкой. Но уже через час-другой энтузиазм его резко поубавился. Сделанная им мачта рядом с единственной уцелевшей настоящей смотрелась коряво и неуклюже. А ведь мачта – это было самое простое из всего! А паруса, а обшивка?! Самому ему фрегат не починить – это не вызывало сомнений. Нужно было искать помощь на стороне. Но где? Этому вопросу был посвящён военный совет, проведённый с забежавшим после уроков Борькой Авдеевым. В результате военного совета был составлен внушительный список мастерских по ремонту игрушек, мебели и туристского снаряжения. Игрушек – это понятно, а на мебели и турснаряжении настоял Борька.