Марк Твен - Том Сойер за границей

– Ясно, ругались. Не то чтоб они сквернословили где попало, ну вроде бы как Бен Миллер, и складывали ругательные слова так, как он. Нет, слова у них были те же самые, но складывали они их вместе по-другому, – ведь их самые лучшие учителя обучали, вот они и знали, что к чему, не то что Бен Миллер. Он-то просто набрался этих слов где попало, и не было у него под рукой знающего человека. Зато папы римские – они знали, что к чему. Их ругательства – это не пустая, бестолковая ругань, как у Бена Миллера, который просто из пустого в порожнее переливает. Нет, это были научные, систематические, основательные, торжественные, грозные проклятия; тут уж не отойдешь в сторону и не посмеешься, как над неотесанным неучем Беном Миллером. Такой тип, вроде Бена Миллера, может проклинать человека целую неделю подряд, а тому хоть бы что – собака лает, ветер носит. Но вот если в средние века папа римский, обученный проклятиям, соберет все свои ругательные принадлежности да начнет гвоздить короля, или целое королевство, или еретика, или еще кого-нибудь, кто дурно вел себя и нуждался в исправлении, – это совсем другое дело. Папа римский – он не действовал как бог на душу положит, нет. Он брал этого короля или другого человека и проклинал его всего, сверху донизу. Он проклинал каждый волосок у него на голове, каждую кость в его черепе, проклинал его глаза и уши, воздух, которым он дышит, все его внутренности и жилы, всю его плоть и кровь и кости во всем его теле, проклинал всех, кого он любит, и всех его друзей, выбрасывал его на улицу и проклинал каждого, кто давал ему пищу, приют и постель, каждого, кто давал ему глоток воды или рубище, чтобы прикрыть его наготу, когда он замерзал. Вот это я понимаю! Такие проклятия действительно чего-нибудь да стоят! Человек или страна, которых так проклинали, готовы были сорок раз помереть. Бен Миллер! И он еще воображает, что умеет ругаться! Куда там! Да ведь его бы любой, самый ничтожный захолустный епископишка из средних веков с легкостью переплюнул бы! Что там говорить, в нынешние времена мы и вовсе проклинать не умеем.

– Да брось ты, – говорю я ему, – стоит ли об этом сокрушаться, мы и так проживем. Ну, а теперешние епископы умеют проклинать так, как в прежнее время?

– Да, их этому обучают, это часть науки, которая входит в ихний курс, знаешь, вроде изящной словесности; и хотя ему от нее столько же пользы, как девчонкам из штата Миссури от французского языка, все равно приходится ее учить, как и девчонкам этим. Ведь если девчонка из штата Миссури не умеет говорить "бонжур", а епископ не умеет проклинать, то им в обществе делать нечего.

– А разве им нынче приходится проклинать. Том?

– Очень редко. Может, в Перу они и проклинают кого-нибудь, но среди людей, которые хоть что-нибудь смыслят, это дело давно уже сошло на нет, и они на это и вовсе внимания не обращают, все равно как на Бена Миллера. Понимаешь, они так далеко ушли вперед, что теперь знают не меньше, чем саранча в средние века.

– Саранча?

– Ну да. В средние века во Франции, когда саранча начинала пожирать хлеб, епископ выходят в поле и с важным видом осыпал ее страшными проклятиями. Точно такими же, какими осыпали еретика или короля, как я тебе рассказывал.

– А что же делала саранча, Том?

– Смеялась, только и всего, и продолжала преспокойно пожирать хлеба. В средние века разница между человеком и саранчой состояла в том, что саранча была не дура.

Тут Джим как завопит:

– Ох ты господи, ох ты боже мой, опять озеро! Ну, масса Том, что вы теперь скажете?

Да, сэр, на краю пустыни снова появилось озеро. Мы видели его совершенно ясно – и деревья и все было точно такое же, как и прежде. Я сказал:

– Ну, что ты теперь скажешь, Том Сойер?

– Ничего. Никакого озера там нет.

– Не говорите так, масса Том, – сказал Джим, – мне просто страшно слушать. Это у вас от жары да от жажды в голове помутилось, масса Том. Ох, и какое же оно красивое! Мне просто невтерпеж, до того пить хочется.

– Придется тебе обождать. Хотя жди не жди – все одно. Ведь говорят же тебе, что никакого озера там нет.

– Джим, ты только не спускай глаз с озера, – говорю я.

– Да неужто ж я их спущу, милок, дай тебе бог здоровья.

Мы понеслись к озеру, и хотя миля за милей оставались позади, мы ни на дюйм не приближались к нему, – и вдруг оно снова исчезло! Джим зашатался и чуть не упал. Когда он смог разговаривать, он сказал, ловя воздух ртом, как рыба:

– Масса Том, это дух, вот что это такое, и дай бог, чтоб мы его больше не увидели. Озеро там было, да только что-то случилось, и оно померло, и мы видели его дух, мы два раза его видели, и уж это вернее верного. Тут, в пустыне, водятся привидения, это уж точно. О масса Том, давайте отсюда выбираться! Я лучше помру, чем останусь тут ночью, когда дух этого озера станет шататься вокруг нас, а мы во сне и не узнаем, какая нам опасность грозит.

– Дух! Эх ты, осел несчастный! Да это просто воздух и жажда, склеенные вместе воображением человека. Если б я… Дай-ка сюда подзорную трубу!

Том схватил трубу и стал глядеть направо.

– Вот стая птиц, – сказал он. – Уже вечереет, и они движутся наперерез нам. Они зря не полетят – скорее всего, летят кормиться где-нибудь у воды. Право руля! Ниже! Так держать!

Мы сбавили ход, чтобы не перегонять птиц, и понеслись за ними следом, держась примерно в четверти мили от стаи. Часа через полтора мы сильно приуныли, а жажда до того нас замучила, что и вовсе невмоготу стало. Вдруг Том сказал:

– Пусть кто-нибудь из вас возьмет подзорную трубу и поглядит, что там впереди виднеется.

Джим взял трубу, глянул в нее, да как рухнет на ящик – ему худо сделалось. Чуть не плача, он произнес:

– Опять оно, масса Том, это опять оно! И теперь я непременно помру – так уж всегда бывает, когда в третий раз привидение увидишь. Ох, и зачем я только на этот шар полез!

Он не стал больше смотреть, да и я тоже испугался, услыхав такие слова. Ведь я знал, что это правда, и потому мне тоже смотреть не хотелось. Мы с Джимом стали умолять Тома повернуть и лететь куда-нибудь в другое место, но он ни за что не соглашался и сказал, что мы оба тупые, суеверные болваны. Ох, и попадется же он в лапы к привидению, если будет так оскорблять всю их братию, сказал я про себя. Они, может, еще немножко потерпят, но не станут же они терпеть вечно. Всякому, кто хоть что-нибудь смыслит в привидениях, известно, как легко их обидеть и какие они злопамятные.

Все было тихо и спокойно; мы с Джимом помирали со страху, а Том занимался делом. Вдруг он останавливает шар и говорит:

– Ну, вставайте и глядите, остолопы несчастные! Тут мы увидели, что под нами вода – настоящая, прозрачная, голубая, глубокая вода! – и легкий ветерок колышет на ней волны. В жизни я ничего лучше не видывал! А кругом зеленые берега, и цветы, и тенистые рощи высоких деревьев, переплетенных виноградными лозами; и все такое тихое, мирное и уютное, – прямо плакать хочется от радости, что такую красоту видишь.