Борис Раевский - Только вперед

Он решил не сообщать тете Клаве о своем ранении. Зачем понапрасну волновать ее? И без того сейчас у всех хватает горя.

Но однажды не выдержал и поздно вечером позвонил домой.

— Алло! — услышал он в трубке такой знакомый и родной голос тети Клавы. Но теперь он был не бодрым и веселым, как всегда, а усталым, тихим.

Леонид заранее твердо решил — он только убедится, что тетя жива, здорова, но сам не скажет ни слова. Но, услыхав этот усталый, старческий голос, он чуть не нарушил своего решения.

— Алло! — повторила тетя Клава. — Алло! Кто говорит?

Леонид слышал даже, как она пробормотала: «Как плохо стал работать телефон!» — и повесила трубку.

С каждым днем Кочетов все больше замыкался в себе. Он был хмур, молчалив и все время о чем-то напряженно думал.

— Хватит тебе мыслить! — сердился лейтенант Голубчик. — Вот еще философ! Давай в шахматы сгоняем?

Леонид не отвечал.

Он стал вялым и апатичным. Даже на массаж и электропроцедуры его приходилось загонять чуть не силком.

«Написать Ане? — иногда думал он. — Может, она у матери, в Ленинграде?»

Телефона у Ани не было.

Лежа на койке, вспоминал лицо девушки, ее смех — грудной, глубокий, всегда такой искренний, что невозможно было и самому не засмеяться.

Он уже совсем собрался написать ей, но потом разозлился на себя.

«К чему? — сердито думал он. — Зачем тревожить ее? Да и нет ее, конечно, в Ленинграде».

Вялость, апатия все сильнее охватывали его. Он мог целыми днями лежать на скомканной постели, глядя в исцарапанную кем-то стену. Не спал. Но и не бодрствовал.

Казалось, ничто, кроме своей болезни, теперь не интересует его.

Однако вскоре произошло как будто бы совсем незначительное событие, которое сразу все изменило.

Это было в сентябре. Последние два дня выдались особенно тяжелые. Фашисты совершили первый большой налет на Ленинград. Тяжело раненные тоскливо прислушивались к далеким глухим ударам. Не смолкая били зенитки, озаряя небо красными вспышками разрывов.

Ночь была лунная. Лейтенант Голубчик хмурился: в такую ночь никакое затемнение не поможет. Весь город, как на ладони, виден немецким летчикам.

Прикованные к постелям, раненые с опаской посматривали на потолок, с которого при особенно сильных ударах сыпалась известковая пыль и кусочки штукатурки.

Врачи и сестры нарочито бодро расхаживали по палатам. Врачи уже знали: раненые — даже очень храбрые на фронте — здесь, в госпитале, нервничают во время налетов. Им неизвестно, что происходит «на воле»; тревожно следят они за лицами медперсонала, пытаясь по ним оценить обстановку. Поэтому врачи и сестры старались не показывать и тени страха.

«Юнкерсы» волна за волной появлялись над сурово притихшим Ленинградом. Отбомбит одна партия и улетит, а вскоре появляется другая.

Город окутался густой пеленой дыма. Дым был необычный: какой-то сладкий, тяжелый и вязкий. Потом раненые узнали — горели крупнейшие в городе Бадаевские продовольственные склады — сахар, масло, крупа, мука…

На следующий день воздушные тревоги часто следовали одна за другой: ходячие раненые едва успевали подняться из бомбоубежища после сигнала «отбой», как снова раздавался противный вой сирен.

Под вечер наступило временное затишье. Леонид стоял у окна. За его спиной послышался быстрый стук костылей, и лейтенант Голубчик весело закричал:

— Эй, Кочетов, тебя внизу барышня ожидает!

Лейтенант прибавил еще что-то и загремел костылями, спускаясь по лестнице.

Кочетов остался стоять у окна.

«Очередная острота!» — с раздражением подумал он.

Но минут через десять снизу по ступенькам опять загремели костыли, и лейтенант сердито набросился на Леонида за то, что тот вынуждает инвалида дважды карабкаться по лестнице, это раз, а во-вторых, заставляет ожидать такую хорошенькую девушку.

Кочетов, все еще недоверчиво косясь на лейтенанта, пошел к лестнице.

«Неужели Аня?»

Губы у него вдруг пересохли. Сердце заколотилось гулко, как набат.

Открыв дверь в приемную, он увидел обтянутую военной гимнастеркой спину высокого худощавого мужчины.

«Обманул, конечно, этот «голубчик»!» — разозлился Леонид и уже хотел повернуть обратно, но тут мужчина обернулся и, быстро подбежав к Кочетову, крепко обнял его.

— Николай Александрович! — сказал Леонид.

Казалось, он вовсе не удивился, будто заранее знал: первым, кто к нему явится после операции, будет именно Гаев.

Николай Александрович был точно такой же, каким его последний раз видел Леонид месяца два назад в институте. И даже глаза у него были такие же — бодрые и усталые одновременно, и говорил он так же хрипловато, будто и теперь целыми днями спорил с кем-то, кого-то убеждал, что-то доказывал. Только ладонь и пальцы его правой руки были затянуты бинтами.

— Сядем все-таки! — улыбаясь, сказал Гаев после того, как они минут десять простояли, взволнованно пожимая друг другу руки, расспрашивая о друзьях и знакомых. — Мы с тобой, кажется, товарищи по несчастью, — пошутил он, ловко застегивая левой рукой пуговицу на гимнастерке. — Обоим по рукам досталось! И обоим по правым! А тебе, кажется, крепче всыпали, чем мне, — прибавил Гаев. — Мне фашисты два пальца откусили. Це що ни бида!

— Не беда, конечно! — иронически согласился Леонид. — Только как вы теперь на лыжах будете ходить?

— Это уже обмозговано! — быстро ответил Николай Александрович. — И тремя пальцами можно палку держать. А кроме того, я уже разработал особое крепление: приспособил еще один ремень к палке. Так что все в порядке! Жаль только, что не успел я на лыжах к немцам в тыл прогуляться, а уже ранен. Ну, да ничего!

И Гаев стал рассказывать, какой замечательный отряд лыжников создан сейчас в институте. Двести человек — все, как на подбор! Скорее бы зима настала, а то лыжники злятся, ожидая снега, а трое студентов не выдержали ожидания и ушли в другие отряды.

Рассказ Гаева об институтских делах и радовал, и раздражал Кочетова. Ему было неприятно сознаваться себе, что он всей душой завидует товарищам.

— Ну, а ты как? — спросил Николай Александрович.

— Никак! — отрубил Леонид и нарочно левой рукой поднял и положил на стол свою неподвижную правую руку. Николай Александрович, казалось, не заметил этого резкого выпада. Он продолжал говорить о самых обычных, насущно-необходимых делах и, между прочим, спросил, когда Леонид думает выписываться из госпиталя.

«Сейчас будет сочувствовать, потом предложит помощь и станет говорить о заботе и внимании!» — ядовито подумал Кочетов.

Но Гаев не сочувствовал и не предлагал помощи. Услышав, что врачи обещали долго не задерживать Леонида, он обрадованно воскликнул: «Нашего полку прибыло!» — левой рукой ловко вытащил карандаш и блокнот и что-то быстро записал.