Алексей Белянинов - Много дней впереди

Рисунки Г. Акулова

Мама потрясла меня за плечо раза три или четыре. Я накануне читал до самого её прихода — а пришла она поздно — и заснул почти в двенадцать. Книга попалась хорошая: ну никак ты её не закроешь, пока не узнаешь, что там дальше было и чем всё кончилось, успел предатель донести на партизан или нет. Вот бы с партизанами, по их тайным тропам в болотах, и в разведку, и на боевые операции, мосты бы взрывать, пускать под откос вражеские поезда, добывать «языков», когда потребуются важные сведения, пленников освобождать, которых хотят угнать фашисты… А что, на базе отряда жил один пацан. У него мать и всех родных поубивали фашисты. Он даже ихнего офицера помог поймать. Я бы не хуже…

— Вечное наказание с этой второй сменой!.. — сказала мама; она причёсывалась перед зеркалом и в зеркало смотрела, как я лежу. — Ты собираешься сегодня вставать? Конечно, я вот сейчас уйду, а ты проваляешься и уроки не приготовишь как следует.

И откуда она всё так точно знает?

У нас на комоде, возле зеркала, день и ночь тикает круглый синий будильник. Стрелки его сдвинулись на без десяти восемь. До больницы, если не бежать, а шагом, — пятнадцать минут.

— Ты смотри опоздаешь, — сказал я. — Видишь, сколько уже времени?

— Я тебе сейчас покажу «опоздаешь»! — подразнилась она и сдёрнула с меня одеяло, бросила на стул у окна, а сама скорей закутала голову платком и стала натягивать пальто.

Пришлось свесить ноги с кровати. А то мама возьмёт и умоет меня холодной водой из кружки, она может… Но она ничего такого не сделала, просто потрепала мой ёжик на голове и ушла.

Как только проскрипела дверь в сенях, я притащил одеяло обратно и укрылся до подбородка. Что делать: вставать ли и садиться за уроки или ещё полежать, перечитать в книге самые интересные места?..

Я взял книгу в руки и стал было читать, но тут послышался стук.

Никто другой не мог стучать — только Христофор, Гермогенов Христофор. Сокращённо его зовут Кристеп. Вроде как меня: Евгений — Женя.

— Давай заходи, чего стучишься! — позвал я его и соскочил с кровати.

— Доробо! — сказал Кристеп (по-якутски так здороваются). — Почему спишь поздно?

— Кто спит? Не видишь — одеваюсь.

Я и в самом деле одевался, а он ходил по комнате в мягких торбасах — это сапоги такие из меха, бесшумные — и рассказывал: прошедшей ночью его отец рыбачил на дальней протоке, где хорошо ловится. Вернулся только что и принёс полмешка рыбы. Совсем свежая… Одна стерлядка даже запрыгала на полу, когда Кристеп её доставал, чтобы переложить в ведро с водой.

— Ты скажи, ты ел когда уху? — спросил он и сам ответил: — Из нашей, из ленской рыбы никогда не ел. Нельма, или чир, или стерлядь — не разберёшь, правда. Сегодня отец сам варил уху: мамы дома нет, она к бабушке в деревню уехала, на зиму ягоды собирать. Перед школой мы с тобой пойдём к нам. Будешь гость.

— Идёт, — согласился я, хотя ещё ни разу не был у Кристепа дома и толком не знал, где он живёт.

С Кристепом мы учимся в одном классе и сидим на соседних партах, через проход. Сразу подружились, когда я с мамой приехал сюда. Посёлок называется по-чудному — Ы й ы л ы. Я без конца твердил про себя это название, пока не научился выговаривать его без запинки. Я раньше никогда не знал, что какое-нибудь слово может начинаться с буквы «Ы», мне никогда не приходилось писать её заглавной.

Кристеп каждое утро прибегает ко мне. У нас дома хорошо заниматься. Никого нет, никто не мешает.

По арифметике нам задали решить задачу, а в начале учебного года неохота приниматься за уроки — за лето отвыкаешь. Так и прошлой осенью было, во втором классе. А когда учился в первом, разве это понимал?

Я сидел за столиком напротив окна. Солнце било прямо в сосновую рощу: похоже, что пожар охватил стволы деревьев, — они были красные. Среди них стояли белые берёзы и роняли жёлтые листья, словно они такие тяжёлые, что не держатся на ветках. Листья падали и опускались у самого ствола. Ветра не было. А над рощей кружились чёрные вороны и каркали; их карканье слышалось даже сквозь закрытые и проклеенные замазкой тройные рамы.

Вот ведь как!.. Всего два месяца назад мы с мамой жили в Москве. И мама была вроде меня — учащейся, студенткой. Тоже часто боялась, что учитель может вызвать её отвечать. И уроки по вечерам готовила. Потом она кончила институт, и нам предложили ехать на Север, в Якутию. Она сперва хотела отказаться — из-за меня. Но я начал кричать: ведь она и в Москве вечно пугается, что меня раздавит троллейбус, когда мы гоняем на самокатах, или что я утону в парке, купаясь там с ребятами на бассейке… Если вот так махать руками, зачем же она училась на доктора?! Доктора всюду нужны. Разве люди болеют только в Москве?

Ну, она послушалась меня, согласилась…

До Иркутска мы ехали поездом. Оттуда поезд ушёл дальше, на Дальний Восток, а мы на площади у вокзала поймали такси и через весь город поехали на пристань. Там у берега стояло много пароходов, с трубами и без труб, и пузатых барж. Пока мама ходила в кассу хлопотать о билетах, я сидел в пассажирском зале на чемоданах. Наш пароход отошёл от пристани вечером, когда всюду уже зажглись огни. Пароход три раза прокричал на прощание — очень жалобно: ему, наверно, не хотелось уходить. Но всё же он зашлёпал колёсами. По этой реке, по Ангаре, мы поплыли на Крайний Север.

Здесь всё так и называется — дальний, крайний…

Плыли по Ангаре, плыли, а до места не добрались. Ещё грузовик вёз нас по горам, они все поросли лесом, а здешний лес называется «тайга». То вверх грузовик карабкался, то вниз бежал… И добежал до посёлка. Там мы пересели на другой пароход, большой, трёхтрубный, и снова волны стукались о борт у самого моего изголовья на койке в каюте. Только река была другая, называлась она, как девчонка, — Лена. По ней до Якутска две тысячи километров! Если от Москвы считать, больше трёх недель мы были в дороге. И то ещё всюду удачно поспевали, везло нам: на пересадках не приходилось подолгу ждать парохода.

В классе, где я раньше учился, никто из ребят не знает, что можно куда-то столько времени ехать. Откуда же им знать, если они никуда не ездили?

Из Якутска маму послали врачом в Ыйылы. Мне уже немножко надоело ездить и ездить, но она сказала — это в последний раз, и принесла в гостиницу два билета — два листочка из гладкой голубой бумаги. Там был нарисован красный самолёт, идущий на взлёт. А вот на других билетах почему-то поезд или пароход не рисуют.