Зоя Воскресенская - Девочка в бурном море. Часть 2. Домой!

— Чудо! — с восхищением воскликнула Антошка. — Спасибо тебе, Улаф.

Джонни вертел во все стороны головой и разочарованно разводил руками. Волшебная елка исчезла. Ночь стала еще чернее, гребни волн поднимались выше и, налетая на пароход, вдребезги разбивались, и брызги, замерзая в воздухе, горошинами сыпались на палубу.

— Мамочка, — Антошка заметила наконец Елизавету Карповну, — ты видела, видела это чудо?

— Да, волшебное зрелище, и есть в нем что-то зловещее…

— А по-моему, праздничное, радостное, — возразила Антошка.

— Иди укладывай Джонни и ложись сама, а я пойду в радиорубку: капитан позволил мне послушать последние известия из Москвы.

— Я буду тебя ждать.

— Если передадут что-нибудь особенное, я тебя разбужу.

— Спокойной ночи, — помахала Антошка Улафу.

— Спокойной ночи, — ответил Улаф.

Ему вдруг стало страшно. Зачем эта девчонка здесь? Зачем взяли ее на эту старую галошу и тащат по минным полям, словно испытывают судьбу. Она же ничего не понимает и даже не догадывается, почему у капитана за эти дни голова еще больше побелела. Матросы несут солдатскую службу. Улаф тоже солдат. Если бы он мог неотлучно быть рядом с Антошкой, то, в случае чего… А что, «в случае чего»? Напорись пароход на мину или попади в него торпеда, к небу взметнется пламя, рухнет вниз, и все…

Улаф чистил кастрюли в камбузе с ожесточением и был очень зол на себя: перед ним, как два маленьких светлых зеркала, светились глаза Антошки, и в них мерцали синие, голубые, золотистые блики…

Антошка лежала на кровати, обняв Джонни, и думала о том, что она, в сущности, пустой и лишний человек и ей не суждено совершить никакого подвига — неужто так и будет пассажиром в жизни.

А вдруг сейчас придет мама и скажет: война кончилась.

— Я не хочу, чтобы кончилась — кончилась без меня, — вслух сказала Антошка и ужаснулась. — Дура, идиотка, эгоистка!

Улаф думает, что ей нужны зрелища, развлечения. Он не понимает, что ей нужно быть скорее на родине. А может быть, капитан нарочно отстал, чтобы прибыть в Мурманск к концу войны: ведь конвой, наверно, уже подходит к Мурманску, а они плывут себе, как на прогулке.

В задраенные иллюминаторы бились ледяные брызги, пароход раскачивало все сильнее, противно трещали переборки. Антошка спустилась с подушки и уперлась пятками в спинку койки. Ударила волна, и Антошку вышвырнуло из койки, а за ней кувырком полетел Джонни и отчаянно закричал.

Антошка выждала момент, когда пароход выходил из крена, и, подхватив Джонни, уселась в кресло, привинченное к полу. Но и в кресле трудно было усидеть. Джонни заливался криком.

— У кошки боли, у акулы боли… — начала свою присказку Антошка, устраивая Джонни поудобнее, чтобы он меньше чувствовал качку.

Малыш вцепился в Антошкину косу, прильнул к ней, и сон сморил его.

Антошка проснулась первой, оделась и вышла на палубу. После бурной ночи, когда волны еще яростно стучат в борта парохода, ветер прорвал темную толщу туч, и на небе всплыло солнце. Антошка увидела, что их пароход, словно по щучьему велению, очутился в сказочном городе, торжественно освещенном солнцем. Тяжело покачивались корабли-дома, а по улице между ними плыли сине-белые сверкающие скалы. Большой город в море.

Антошка даже глазам своим не поверила, побежала вниз, растолкала маму.

— Мамочка, ты только погляди, где мы очутились!

Елизавета Карповна накинула шубу.

— Антошка, мы догнали конвой и снова идем в строю, а это айсберги. Чудо!

Ветер словно и ждал только момента, чтобы Антошка увидела этот чудо-город, снова задернул облака, напустил тумана, и город стал таять на глазах, исчезать. Теперь уже и ближнего парохода не видно. В стекла иллюминатора застучал ледяной дождь.

На пароходе царило оживление. Мистер Эндрю чувствовал себя победителем.

— Теперь в строю идти просто приятно, — говорил он, потирая руки.

Лица моряков были освещены радостью: все мучительно пережили одиночество в море.

Погода менялась, как в калейдоскопе. Туман сменялся снежной пургой, пурга — ледяным дождем, иногда выглядывало солнце.

Все свободные от вахты были на палубе. Туда же вышли и Антошка с мамой. Доктор Чарльз совершал свою прогулку после завтрака.

Из-за облаков выглянул край солнечного каравая и осветил на горизонте по правому борту темную скалистую громаду.

— Это остров Медвежий, — сказал доктор. — Смотрите, смотрите, его редко бывает видно: здесь всегда гуляют туманы и пурга. Остров был открыт в тысяча пятьсот девяносто шестом году голландским мореплавателем Виллемом Баренцем. Здесь он убил белого медведя и назвал остров Медвежьим. В этом море корабль Баренца затерло льдами, голландцы пересели в лодки и пустились в обратный путь. По дороге Виллем умер. В его честь море было названо Баренцевым. Остров Шпицберген тоже был открыт Баренцем.

— Но вы забыли сказать, мистер Чарльз, что Баренц нашел на этих островах покинутые жилища русских поморов и что поморы спасли остатки голландской экспедиции, — заметила Елизавета Карповна.

— Знание географических открытий делает вам честь, миссис Элизабет, — процедил сквозь зубы доктор. — Русские поморы забыли дать названия этим островам, иначе первооткрывателями в историю вошли бы они.

— Ошибаетесь, русские называли остров Шпицберген Грумантом, а это уже голландцы дали ему другое название.

Антошка радовалась, что мама сумела осадить самоуверенного доктора. Антошка не могла ему простить обиды, нанесенной Улафу, когда он сказал, что за кока сам бог велел пить сидя.

На скалы острова Медвежьего опустились тяжелые тучи, словно прикрывая его от непогоды, и снова в воздухе замелькали белые мухи, превратившиеся в ледяную пургу.

К обеду в кают-компанию неожиданно явился командир эсминца мистер Паррот в сопровождении капитана Эндрю и доктора Чарльза.

Все встали со своих мест, приветствуя военного командира, Капитан Эндрю пригласил Паррота занять место рядом с ним, и все стояли в ожидании, пока Паррот не спеша сел и кивком головы пригласил всех к столу.

Разговор завял. Капитан учтиво осведомился о состоянии здоровья и метнул взгляд на Улафа, чтобы тот живо подал прибор для командира.

Паррот был хмур и неразговорчив, ел мало и скептически оглядывал облезлые переборки и более чем скромное убранство кают-компании. В отличие от блеска и чистоты военных кораблей, английские торговые корабли славились грязью и запущенностью, что не преминул отметить про себя Паррот.

Антошка сжалась и чувствовала себя неуютно. Ее беспокоило, что под столом у ее ног сидел Пикквик: он мог вскинуть передние лапы на колени Паррота, чтобы обнюхать и познакомиться с новым человеком. Она старалась не отпускать ноги от теплого бока Пикквика. Но щенок почувствовал посторонний запах и пошел на него. Ткнулся мордой в ногу и стал скрестись лапами по брюкам. Паррот сидел неподвижно, словно прислушивался, затем отвернул все еще забинтованной рукой скатерть и заглянул под стол. «Сейчас будет скандал», — похолодела Антошка. Но Паррот вдруг весь преобразился: