Марк Ефетов - Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести

За дверью прошаркали шаги. Это мог быть старик сторож.

Я вышел из класса и столкнулся со сторожем в тёмном халате. Полой этого халата он протирал очки.

— Что же вы? — сказал старик. — Пришли на праздник и не идёте в зал?

— На праздник? — удивился я.

— Ну да. Сегодня сто лет нашей школе. Вы же из другого города приехали. Вы с поезда?

— С поезда.

— Я же говорю…

Он протёр очки, надел их, став от этого как-то строже, и пошёл по коридору. Я заторопился за ним.

В зале было так много народу, что мне пришлось стать в дверях и, поднимаясь на носки, смотреть на то, что происходило.

В первых рядах сидели первоклассники, а чем ближе ко мне, тем всё более и более высокие мальчики и девочки. На помосте вроде сцены, которого в мои времена не было, танцевали две малышки, отчего косички у них смешно подскакивали. И я вспомнил, как, будучи первоклассником, пришёл сюда с мамой на первый в своей жизни школьный праздник. Мама привела с собой Муську потому, что её дома не с кем было оставить. С моря иногда постреливали из орудий, и мама боялась, что Муська испугается артобстрела. Нет, Муська была не из таких. Когда на этом празднике Серафима Петровна, хлопнув в ладоши, крикнула: «Кто хочет танцевать со мной?» — Муська боком-боком потопала к учительнице и, смешно подскакивая, затанцевала. А её-то от пола чуть было видно… Малышка. Пять годов. Я смотрел на неё, а когда посмотрел на маму, увидел: щёки у неё мокрые.

— Мама, ты что?

— Ничего, не обращай внимания. — Мама вытерла слёзы. — Это я так…

Мамы уже нет. И отца у меня нет. Что с того, что я сам отец. Ведь отец и мама одни. Детей может быть много. А мама и отец… Их у меня никогда больше не будет. Никогда…

Вдруг будто взлетела шумная стая птиц — это зааплодировали в зале. И я вернулся из прошлого в настоящее. Теперь на возвышение поднялся парнишка, чем-то напоминавший мне Виктора. Он произнёс отрывисто, будто выкрикнул в зал:

— «Зерно слов». Стихотворение Асеева.

Потом откашлялся, тряхнул головой, будто собирался прыгнуть в воду, и начал:

От скольких людей я завишу…

Парнишка посмотрел в зал, пробежал глазами по головам и встретился взглядом со мной.

«Забыл слова?» — мелькнуло у меня в голове.

Нет, потом я понял, что он так читал: с паузами, с выражением, встречаясь с глазами зрителей в зале. Одним словом — хорошо читал.

Первую строчку он повторил и затем читал дальше:

Он читал ещё немного это стихотворение. Но я не помню последние строчки. Мне всё больше и больше казалось, что передо мной Виктор. И я ушёл…

Во второй половине дня я бесцельно бродил по городу. Было жарко, хотя деревья разрослись так, что соединялись над головой, и казалось, я шёл не по улицам и по аллеям, а по зелёному тоннелю. И тени от листвы были под ногами, как шкура какого-то пятнистого зверя.

Мне захотелось пить, и я подошёл к прилавку, который выходил прямо на улицу. На прилавке было много больших разноцветных колб с сиропами — оранжевыми, красными, зелёными, жёлтыми… Лучи солнца пронизывали колбы и цветастыми шарфами ложились на асфальт. Сиропы эти были очень соблазнительными, но у меня так высушило рот, что захотелось чистой холодной пузырчатой воды — без сладкого и липкого.

— Вам с каким сиропом? — спросила продавщица в белом халате.

— Мне, пожалуйста, без сиропа.

— Без какого: без малинового или без вишнёвого?

— Шутите.

— А с шуткой, гражданин, вода слаще и жить веселей. — Шипящая струя наполняла стакан, а продавщица говорила: — У нас, гражданин, все шутят…

Она видела во мне приезжего и не признала своего земляка.

Потом я ехал в троллейбусе без кондуктора. Голос водителя разносился по всему длинному вагону. Он рассказывал о достропримечательностях города и время от времени говорил:

— Платите за проезд, берите билеты. За четыре копейки вы увидите в окнах наш прекрасный город. А без билета ничего не увидите, потому что будете смотреть только на дверь: не идёт ли контролёр?..

В окне троллейбуса я видел целые кварталы цветочных ковров, а в конце поперечных улиц сверкало синевой море.

Вечером я ушёл в порт. Хорошо было идти в бесконечную темень, унизанную разноцветными огоньками сигнальных фонарей и светящимися многоточиями иллюминаторов.

Синеву ночи резали сабли прожекторов.

В тишине шептались волны, и склянки на кораблях музыкально отбивали время. Кроме этих звуков, мне слышался шум ветра в парусах, хотя в порту не было ни одного парусника. Вместо них стояли, впаянные в черноту литой чаши порта, многоэтажные теплоходы — белоснежные, многооконные красавцы. Даже «Карелия» показалась бы рядом с ними жалким судёнышком.

Всё было не так, как во времена моего детства. Громадные холодильники и элеваторы упирались крышами в тёмное небо. Где-то в чёрной вышине горели красные огоньки высотных кранов. «Наверное, — подумал я, — они так высоки, что могут оказаться на пути самолётов. Вот почему на самой макушке горят эти сигнальные огни».

Всюду стояли, а кое-где и сновали механические грузчики, подметальщики, поливальщики, мойщики и подносчики…

В ярко освещённом окне я видел пульт управления со множеством кнопок и рычагов. Там, за окном, вся комната была в каких-то механизмах. Стены были расцвечены разноцветными огоньками сигналов. На столах стояли телевизоры, микрофоны, рупоры и телефоны.

У меня зарябило в глазах. Может быть, дядя Емельян и разобрался бы в этой технике и, конечно же, пришёл бы от неё в восторг. Но я мог только восторгаться красотой этих сложных механизмов, которые помогали людям в тяжёлой работе, заменяли в ней людей.

Чувства счастья и грусти охватывали меня. Было это попеременно, а иногда казалось, что одновременно.

В тёплом тумане рассвета мне виделись дымки пиратских пистолетов, паруса Летучего Голландца, костры наших рыбалок…

В тот день я был у могилы Неизвестного матроса.

В почётном карауле стояли солдат с винтовкой и матрос с автоматом.

Ласточки летали, чуть не задевая бескозырку и пилотку часовых, удивляясь их безмолвию и неподвижности.