Марк Ефетов - Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести

«Наверное, потому, — подумал я тогда, — что родственники сами по себе получаются. Какие получаются, таких и люби и терпи. А друга мы сами выбираем. Видно, потому я так скучал по Виктору».

А сердце у меня колотилось. Не знаю, оттого ли, что я бежал с лестницы через восемь ступенек, или от радости, что вся эта история с алмазом выяснилась. Но мне было как-то так, что надо было с кем-нибудь поговорить. И тут как раз меня окликнул дед Николай.

— Айда в субботу рыбачить!

Солнце разрумянилось и перестало слепить.

В субботу мы с дедом плыли на шаланде прямо на закат.

Солнце было бордово-малиновое. Оно опускалось быстро, и так же быстро менялся цвет моря, как менялось оно в тот день, когда я в последний раз плыл с Виктором. Море было синее, фиолетовое, как чернила.

Чем дальше уходили мы от берега, тем размашистее становились волны. Но шаланда шла вперёд и вперёд, чуть только кряхтела, поскрипывала, без устали разрезая море.

— Ежин пришёл наниматься к нам в артель, — неожиданно сказал дед.

«Надоело мыло воровать», — подумал я и сказал:

— Может быть, решил стать честным.

Дед промолчал. Он ведь вообще был не из разговорчивых. А тут почувствовалось: пожалел, что вспомнил о Ежине, когда вокруг было ТАКОЕ море и ТАКОЕ небо.

Шуршали борта шаланды, вздыхала под её носом вода.

Дед прикрыл глаза. Красноватые лучи били в лицо, точно прожекторы.

— Честным? — негромко произнёс он, как бы спрашивал сам себя. — Ни! Человека не мучает совесть, когда он к чему привык. А Ежин привык, ой как привык…

Дед снова помолчал и добавил, но таким тоном, что: «Вот скажу и больше к этому возвращаться не буду».

— Ежин уговаривал нашего голову, председателя то есть, дать ему склад, где у нас рыба лежит. А голова сказал ему: «Мы с вами, Ежин, ошиблись. Вы думали, что я глупый, а я думал, что вы умный».

Дед наставил парус и сидел теперь чуть откинувшись на корме, положив на руль смуглые руки, иссушенные солнцем, работой и долгими годами жизни.

— Ну, чего смотришь? — спрашивал дед.

— Смотрю…

Я говорил не думая, как отвечают, когда голова занята совсем-совсем другим. Так было тогда и со мной. Я думал о руках деда, думал, наверное, не первый раз и вам, должно быть, рассказывал уже о них. Но, знаете, руки эти каждый раз виделись мне по-новому. В тот раз я увидел на них голубые реки вен, холмы мозолей, глубокие ущелья морщин и складок на коже. Я никогда не летал и не видел землю с самолёта, но думаю, что эти руки были похожи на рыжеватую бугристую землю.

И ещё я подумал, что такие вот руки — большие, сильные и жилистые — взяли землю себе, потому что они же её и возделывают, выращивают яблоки и хлеба, добывают в земле уголь и железо.

Чуть накренившись на правый борт, навстречу нам скользил по пенистой синеве моря многоэтажнопарусный «Товарищ».

— Пойдём рядом, — сказал дед и резко на себя взял руль.

Верхней частью туловища я откинулся за борт, чтобы создать противовес и на крутом повороте не дать перекинуться шаланде. Меня вместе с бортом чуть приподняло наверх, а противоположным бортом шаланда чуть было не зачерпнула пенистый гребень волны. Чуть. Только чуть.

Дед делал свою моряцкую работу с точностью хирурга.

Теперь море оказалось за моей спиной, а впереди засверкал в закатных лучах солнца мой родной город, о котором кто-то сказал: «В этом городе брось шапку — попадёшь в моряка».

Мы шли уже невдалеке от «Товарища».

Мы шли уже невдалеке от «Товарища», и я отлично видел и слышал, что там происходило.

Ах, дед, дед! Спасибо тебе за эти минуты, которые дали мне такую радость. Я смотрел во все глаза и слушал во все уши. А дед улыбался, потому что сделал мне добро.

Как же это хорошо — радоваться тому, что даёшь радость другим…

В паутине снастей «Товарища» скользили, взбирались, раскачивались, повисали, подтягивались молодые матросы. В цирке так работают на трапециях двое, трое, четверо. А здесь десятки прекрасно сложенных ребят легко и свободно проделывали сложнейшие упражнения на головокружительной высоте. И при этом музыку заменял стеклянный перезвон склянок, свист солёного ветра, дудка боцмана. Эта дудка приказывала:

«Убрать марсель, брамсель, бом-брамсель!»

«Марса-фалы отдать!..»

Да, я согласился бы десять лет не бывать в цирке, лишь бы ещё смотреть и слушать, как работают эти салажата (так называют молодых моряков), которые, конечно же, станут настоящими морскими волками.

Увы, наша широконосая и скуластая шаланда стала отставать. Теперь я видел только корму «Товарища», за которой спокойно струилась и перекатывалась вода, совсем не так, как у винтовых кораблей. За ними море кипит и пенится, а здесь лениво переливалось, как спина ныряющего дельфина.

В это мгновение мне захотелось отправить в эфир двенадцать торопливо-тревожных тире, а вслед за ними: SOS! SOS! SOS!

Только не о бедствии хотел я сигналить своим друзьям и всем-всем людям на свете, а о радости. Почему бы не изобрести такой сигнал, чтобы созывать людей не на беду, а на радость. Мне захотелось всех-всех созвать сюда и показать им, как косой солнечный луч ударил в лестничный трап на мостик «Товарища», отчего полосатые тени покрыли корабль и весь он со всеми матросами стал полосатым, как моряцкая тельняшка…

«Товарищ» ушёл далеко вперёд, и я увидел, как белый океанский пароход, пурпурный со стороны заката, величественно и басовито гудя, вплывал в порт. След за кормой парохода тянулся далеко-далеко, и казалось, что кто-то задёрнул тёмно-зелёное море белой кружевной занавеской.

Мы прорезали пенистый след парохода. Лихо рассекая волну, дед снова развернул шаланду.

Город промелькнул передо мной, как промчавшийся поезд. Наше судёнышко выровнялось и ходко пошло прямым курсом. Слева остались отполированные тёмно-зелёные камни, и шаланда, проскользнув в проход волнолома, вышла в открытое море. Здесь ветер был покрепче. Тупой нос шаланды ударялся о воду, с тихим шелестом сбегала через борт сеть и с плеском ныряла в воду.

Дед пел, и от этого, а может быть, от моря и от неба всё, что было вокруг, казалось праздничным. Да, у меня было празднично на душе, потому что очень уж хорошо было вокруг, и в то же время было грустно оттого, что этой красоты моря и неба не видит Виктор и никаким SOS его уже не позовёшь.

Теперь солнце наполовину спряталось в воду, и море — всё море — стало красным. Только белые барашки были розовыми, как пенка вишнёвого варенья.

Я сидел, откинувшись на борт шаланды, и снова думал о том, что в каждом дне, в каждом часе есть счастье. Жаль, если человек его не видит, не чувствует — проходит мимо, как слепой и глухой.