Александр Крестинский - Повести и рассказы

Ребят, да и взрослых тоже, часто занимает вопрос, насколько соответствует действительности то, что описано в книге. Обычно читатели с большим почтением относятся к тому автору, который может представить гарантии, что его произведение точно отражает тот или иной факт жизни. И наоборот — если выяснится, что ты что-то сочинил от себя, это воспринимается без особого энтузиазма.

Помню себя в сочинительстве очень рано. Сочинительство было какой-то могучей болезнью, которая меня одолела. Например, я всерьез был уверен, что сны, которые вижу, я сам себе сочиняю. Сочинительство доставляло мне в детстве не только радости, но и неприятности. Одно время я был известен у себя во дворе как хороший пересказчик книг. Читать я начал рано и читал много, и вот бывало, где-нибудь в подвале, на чердаке, словом, в каком-нибудь особо романтическом месте, я взахлеб пересказывал очередную книгу. Однажды, увлекшись, я присочинил что-то. Другой раз соединил в одном сюжете героев двух разных книг. И пошло-поехало… Процесс сочинительства мне так понравился, что я уже и сам не знал, где у меня пересказ, а где выдумка. И вот один мальчик разоблачил меня перед всеми как бесстыдного враля. Случилось так, что он читал книгу, которую я якобы пересказывал, и с возмущением заявил, что в ней нет и половины тех событий и подробностей, какие были в моем рассказе. Надо мной начали смеяться, авторитет мой круто упал, хотя я так и не понял, почему, — ведь слушали они меня с удовольствием!.. Тогда я впервые задумался о странной и противоречивой судьбе сочинителя.

Шутки шутками, а игра фантазии так же необходима в детстве, как спорт. В ней тренируется воображение как в борьбе или беге тренируются мышцы.

Особый вкус к сочинительству привил мне, пожалуй, двоюродный брат, который, будучи старше меня лет на двенадцать, казалось, не замечал этой разницы и любил играть со мной, как равный. Он играл со мной в такую игру, как будто он капитан корабля, а я юнга, но почему-то нахожусь на каком-то острове, куда он пишет мне письма. Как жаль, что ни одно из них не сохранилось! Сколько было в тех письмах живого интереса к моим делам, сколько веселых подробностей, как много полезных вещей узнавал я из них… А главное, они подталкивали мое воображение к сочинению ответных писем, и я сочинял их, громоздя ошибку на ошибку…

Однажды брат взял меня с собой на прогулку. Мы зашли в какой-то дом (столько лет прошло, но мне кажется, я узнаю этот дом, проходя по улице Пестеля!..), поднялись на верхний этаж. Нам открыла женщина в мягком белом платке, она курила длинную папиросу. Мы вошли в большую комнату, ярко освещенную солнцем. Там стояла пишущая машинка, и я понял, что эта женщина только что печатала на ней. Они о чем-то говорили с моим братом, смеялись, а я всё смотрел на машинку, такую высокую, красивую, под названием «Ундервуд». Потом женщина стала показывать нам рассказ, который сочинил и сам напечатал на машинке ее брат, школьник, немногим старше меня. Мне дали в руки листок с рассказом. Рассказ занимал треть листка. Я читал его со жгучей завистью. Завидовал я не только тому, что этот мальчик из самых простых слов сложил нечто про зиму, снег, солнце и лыжи, а главное, тому, что он сам напечатал всё это на машинке. Я пришел домой и стал писать рассказ за рассказом, один хуже другого, но у меня не было пишущей машинки, и я переписывал свои рассказы мелкими печатными буковками, стараясь, чтоб они были похожи на машинные. Этот незначительный, казалось бы, эпизод сыграл в моей жизни важную роль. Я никогда не видел воочию того мальчика, но часто представлял его себе и придумывал его жизнь, жизнь счастливца, обладающего сверкающим машинным чудом. Вполне возможно, если б я познакомился с этим мальчиком, я разочаровался бы в нем, и всё построение, сочиненное мною, рухнуло бы, и одновременно я лишился бы одного из источников сочинительства, каким оказался для меня этот мальчик и его незнакомая мне жизнь…

В школе я тоже все время что-то сочинял, пока в шестом-седьмом классе это не приняло какого-то разрушительного характера. Дело в том, что сочинял я и на уроках, в условиях, так сказать, экстремальных. Не следует забывать о такой сильной пружине, как авторское тщеславие. Когда на тебя со всех сторон обращены глаза одноклассников, воображение работает особенно живо и не знает никаких тормозов. Я сочинял фантастические романы с продолжением и тут же, главку за главкой, пускал их по классу с иллюстрациями моего соседа по парте, будущего художника. Если разобраться, это были глупейшие романы, а нравились они моим одноклассникам скорей всего потому, что я придавал персонажам черты своих товарищей по классу. Потом романы надоели, и мы стали выпускать журналы — «Красный перец» и «Личное дело седьмого класса». Это были сатирические журналы, и они тщательно скрывались от учителей. В конце концов мой соавтор поступил в специальную школу при Академии художеств, а меня, как и следовало ожидать, настигли крупные учебные неприятности…

Всё это были детские игры в сочинительство, которым пришел конец, как только я первый раз по-настоящему влюбился. Случилось это в восьмом классе. Я убежден: когда это происходит с человеком впервые, ему надо прощать многое — рассеянность, двойки, даже некоторую грубость и равнодушие к близким, — так необычно, мучительно и фантастично то, что на него впервые сваливается. Мое детское сочинительство было опрокинуто, казалось смешным и постыдным. Я начал писать стихи о любви, которые, кстати сказать, тоже были сочинительством: и десятой доли того, о чем я писал в этих стихах, я не испытал на самом деле, а придумал или вычитал в книгах…

Это происходило во время войны, в Ленинграде, тогда только сняли блокаду, жили мы трудно, недоедали, были плохо одеты. И вот в те дни со мной случилась одна история. Я хотел пригласить девочку в кино, а денег у меня не было. Просить у мамы невозможно — ее получки едва хватало нам на жизнь. И тогда кто-то надоумил меня продать книги из отцовской библиотеки. Я взял одну книгу, помню, что это были стихи. Чьи — не помню. И отправился в магазин на углу Невского и улицы Маяковского. Стоя в очереди к оценщику, я испытывал какую-то неловкость и жжение в руке, которая сжимала книгу. И вот я у прилавка. Оценщик, старый человек в потертой меховой куртке и перчатках с отрезанными кончиками, внимательно перелистал книгу и долго разглядывал титульный лист. Потом он извинился перед очередью и отвел меня в сторону. «Вы сын такого-то?» — спросил он тихо. Я кивнул, не понимая, откуда он мог это узнать. Старик погладил переплет и сказал: «Я доставал ему эту книгу, он очень хотел ее иметь…» Я опустил голову. «Его нет в живых?» — спросил старик. Я не ответил. Старик вздохнул. «Прощайте, — сказал он, — и не ходите сюда больше».