Леонид Шестаков - Всадники

— Бож-же ж мой! — прошептал старый плотник, обернувшись. — Наработали!

Подбежал к Севке, обхватил его, крикнул напарнику:

— Сюда, Терентий!

Они стащили с Севкиной ноги сапог, скинули намокшую портянку.

Кровь зашлепала по свежим щепкам. Терентий отвернулся.

— Сымай ремень, живо! — крикнул дед Илья. — Перехватывай выше колена.

Трясущимися руками Терентий наложил ремень, но никак ему не попасть концом в пряжку.

— Не копайся, закручивай как есть!

Прибежали пильщики. Прибежал Порфирий. Кое-как остановили кровь, подняли Севку, перенесли в завозчицкую.

Порфирий поставил возле нар разрубленный Севкин сапог, тронул за локоть старого Илью:

— Ремень-то надо сымать, ты как считаешь? А к ране хорошо бы приложить чистой землицы.

— Не надо земли! Не дам! — крикнул Севка.

— Это почему же? Земля — она завсегда полезная.

— А я не дам! От земли может столбняк приключиться, — вспомнил Севка неизлечимую болезнь, про которую рассказывала в госпитале Клава.

Рану перевязали чистым холщовым полотенцем, найденным в сумке запасливого деда Ильи. Сняли ремень. Сквозь полотенце проступило темное пятно.

Мужчины присели на лавку, закурили. И хоть всех ждала оставленная работа, никто не торопился уходить. Ведь не бросишь человека одного, если с ним приключилась такая беда.

— Что за сход? Может, и меня примете в компанию? — вошел в завозчицкую Егор Лукич.

Дед Илья встал, снял с лысой головы картуз.

— Дела, брат, невеселые, Лукич. Парень твой гляди-ка…

— А что с ним? — посуровел хозяин.

— То, что я, старый дурак, недоглядел! Ногу он развалил топором. На самой щиколотке.

Егор Лукич шагнул к нарам, постоял над Севкой. Поднял с пола сапог, заложил в прорубленную дыру два пальца, покачал головой, вроде бы сожалея, как сильно повреждена нога. На самом же деле он сожалел о другом, и это всем бросилось в глаза, даже Севке.

«До чего человек жаден! — удивился старый Илья. — Ногу ему не жалко — чужая. А сапоги-то — своя вещь, они денег стоят».

— До свадьбы заживет, — кивнул хозяин на укутанную полотенцем Севкину ногу и бросил под нары сапог. — Отлежится, и вся недолга. А нам сидеть не с руки, каждая минута на учете.

Мужчины молчком затоптали свои цигарки, встали с лавки. А Севка отвернулся к стене.

Порфирий пел редко. Но уж если запоет — заслушаешься! Он выбирал грустные песни и вкладывал в них не только свой могучий голос, но и душу. Казалось, это Порфирий поет про себя, тоскует о своей неудавшейся жизни.

«Может, и те четверо тоже с Сахалина, — думает Севка. — Поверили на слово оборотистому Демьяну Ржаных, деду хозяина. Нашли кому верить! Ясно, что это он, Демьян, и направил урядника по следу. Люди зря не скажут».

Красиво сказано в песне: «Укрой, тайга!» Не укрыла вот. А люди рисковые были. Пешком через всю Сибирь! Пешком? Ну да, это еще когда железную дорогу не провели… Так чего же Севка сидит? Зажирел, что ли, в Гусаках? Он ведь не Турбай, который не смеет отойти от будки. Он — человек. Всадник! В Сибирь-то ведь приехал. Ни билета в кармане, ни денег, война по всей России, а приехал. С каторги и то люди бежали, а ему всего лишь от хозяина.

Мысленно он уже в пути. Прежний Севка — жилистый, быстрый и ловкий. Летят навстречу знакомые станции, подводит с голодухи живот, ветер бьет в лицо, силится скинуть с крыши. Шалишь, Севка на поезде не новичок! А впереди Москва. «Здравствуйте! Не ждали?»

Ух, хозяин вскипит! Ну и плевать! Пусть хоть лопнет от злости. Паук! Сапоги пожалел, а Севкину ногу не жалко.

И тут услужливая память издалека принесла не раз слышанные от покойной бабки слова: «Снетковы сроду на чужое не зарились…»

Когда пустили мельницу после ремонта, встал и Севка с нар. Одну ногу обул в сапог, другую, раненую, — в опорок. Хромает возле весов, записывает в книжку пуды и фунты, разводит завозчиков, если те сцепятся из-за очереди. Только все это теперь словно бы его и не касается. Ему безразлично. Будто захлопнулась какая-то дверь, а за ней остались и мельница, и хозяин, и все Гусаки.

И вдруг эта дверь отворилась!

В субботу Севка засобирался было за продуктами. Померил на раненую ногу разрубленный сапог — нет, не надеть. Задача! На мельнице — и так ладно. Но не хромать же по деревне в такой разномастной обувке: одна нога в сапоге, другая — в опорке.

Вышел из завозчицкой, сел на ступеньку крыльца и ничего не может придумать. Разве подождать, пока стемнеет?

В это время что-то запылило на дороге. Севка сощурился от закатного солнца, бившего в глаза, пригляделся. Да это же Назарка! То шажком пройдется на своих кривых, то рысцой пробежится. Заметив Севку, наддал еще пуще.

Прибежал, и никак не отдышаться. Густые ресницы запылились, козырек картуза съехал на сторону, а за спиной — торба с продуктами. Маленький, коренастый, круглый, как колобок.

— Здравствуй, Назарка! Что это ты прибежал? Еды принес?

— Ага, еды, — кивнул Назарка, развязывая торбу. — Хлеб… сало… а это нельма! — вытащил он копченую рыбину, завернутую в тряпицу.

— Ого! Тетка Степанида положила?

— Не-е, — помотал головой Назарка. — Взял в кладовке.

— Сам? Разве ж можно?

— Там этой нельмы — завались.

— Большой ты вырос, Назар, и когда только успел? — спросил Севка, вспоминая свою первую встречу с Назаркой. — Небось скоро на мельницу заступишь… на мое место.

— Не-е! Я лучше на своем, — захлопал ресницами и насторожился Назарка, силясь понять, зачем этот разговор.

— Что это ты сегодня зеваешь? Не выспался?

— Чего-то вот тут болит.

Сдернул Севка картуз, пощупал Назаркину голову — горячая!

— Купался в Тавде?

— Не-е, не купался.

— А по воде ходил? Небось рыбу ловил?

— Ловил… Только не клюет.

— Значит, простыл, — заключил Севка. — Домой побежишь или на мельнице переночуешь?

— На мельнице…

— Ну, тогда марш на мою постель! А то стоишь босиком, а тут сыро от реки.

Среди ночи Севка проснулся. Рядом сопел Назарка, от него веяло жаром, как от печки.

— Дядя Порфирий! — тихонько позвал Севка. — Что это с ним?

— А что? — отозвался мельник, словно и не спал.

Порфирий слез, прошлепал босыми ногами к лампе, прибавил огня и вернулся к нарам.

— Да-а, брат! — дотронулся до Назаркиного лба. — Так и горит. Липовым бы отваром напоить.