Леонид Шестаков - Всадники

Проснулись завозчики. Начали советовать каждый свое.

— Что твой отвар! — возразил один. — Влить бы ему с полстакана самогона-первача. Враз бы как рукой…

— Оно бы неплохо, — перебил второй. — Но ведь малое дитя. Его нутро, поди, не примет этой гадости.

— И то верно, — согласился первый. — Нипочем не примет.

Утром Порфирий смотался в Гусаки, привел Егора Лукича.

Назарка проснулся и сразу захныкал. За ночь он осунулся, глаза ввалились.

— Что болит? — спросил отец. — Голова?

Отвернулся Назарка, ничего не сказал.

Над ним склонился Севка, зашептал:

— Так нельзя! Ты скажи. Может, у тебя и еще что болит, не одна голова?

Назарка с усилием проглотил слюну, указал пальцем на горло.

Ему силком разжали челюсти, заглянули в рот.

— Должно, горловая, — неуверенно проговорил Порфирий. — Если так — дело сурьезное. Называется скарлатина.

Порешили отвезти Назарку домой, в Гусаки. Но он уцепился за Севку и — ни в какую!

Так и остался.

Порфирий вскипятил чайник, заварил какой-то травы, остудил, насильно влил в Назаркин рот ложки четыре отвара.

И помогло. В обед Назарка с охотой похлебал свежей ухи, съел вареное яйцо. На глазах повеселел, даже на мельницу запросился.

Севка на мельницу его не пустил, оставил лежать в завозчицкой. А сам нет-нет да и наведается к нему. Погладит неровно остриженную ножницами Назаркину голову, невзначай пощупает лоб, пошутит и снова захромает к своим весам. Если Порфирий высунется из люка, покажет ему издали: мол, все в порядке!

Но к вечеру снова заскучал Назарка. Ночью метался в жару, стонал, лепетал невнятное.

И так всю неделю: к вечеру — хуже, к утру — получше. Назарка похудел, ослаб, стал желтый, никого к себе не подпускал, кроме Севки.

В седьмую ночь Порфирий разбудил Севку.

— Беда! — указал глазами на метавшегося в бреду Назарку. — Веди хозяина!

Запыхавшийся Севка приковылял в деревню, стукнул в окно. Чуть выждал — и кулаком в раму!

Переполошился хозяин, выскочил босой, в исподнем белье.

— Оглушил! Или случилось что? — уставился на Севку.

— Назарка помирает. Запрягайте скорей!

— Как? — потерял голос Егор Лукич. — Куда ж ты его? — спросил шепотом.

— В Горяны. Давно бы к фельдшеру…

— Вона! Это же с гаком шестьдесят верст. Да и в Тобольск мне. А-а, черт!..

— Я повезу, раз некому, — решился Севка.

— Куда ж ты, хромой? Да и дороги, поди, не знаешь.

— Найду, запрягайте!

Заложили старую Кушевку. Севка постелил в телегу охапку сена. Егор Лукич вынес тулуп, перекрестился, отворил ворота:

— Ну, паря, с богом!

Севка гнал на мельницу в галоп. Бросил вожжи, схватил тулуп и — в завозчицкую.

— А где ж хозяин? — скосился Порфирий на дверь.

— Нет хозяина. Ему в Тобольск, — нахмурился Севка. — Мне ехать.

— Тебе? А как же ты в одном сапоге?

Севка подошел к нарам, поднял с пола сапог и, стиснув зубы, впихнул в него раненую ногу. Встал, поморщился, через силу улыбнулся:

— Сойдет! Собирай Назарку, дядя Порфирий.

Порфирий закутал Назарку в тулуп, вынес, бережно посадил на сено. Негодуя на свой раскатистый бас, проговорил как можно мягче:

— Выходит, не поднял я тебя зверобоем-травой. Ничего, брат, не поделаешь! Потерпи, хлопец, до фершала, он человек ученый, не нам чета. Потерпи… Мы еще с тобой во каких окуней наловим! И щук наловим на живца. Ну, счастливого пути!

Севка тронул вожжи. Кушевка осторожно взяла с места, пошла, прибавляя шагу. На мягкой от пыли дороге совсем не трясло.

— Так не забудешь, где свертывать? — крикнул вслед Порфирий. — На выезде из Бородулина — развилка: правая пойдет на Голынку, а тебе по левой держать.

— Не забуду! — обернулся Севка. — Счастливо оставаться!

Шестьдесят верст — путь не близкий. Хороший хозяин за такую дорогу раза два покормит лошадь, не меньше.

Севке кормить некогда: все дергает и дергает вожжи — поторапливает кобылу. А она и так не ленится, бежит резво, благо ночной холодок, мухи не докучают.

В лесу пошла тряская дорога — по корням. Кушевка уж на что привычная, но и она спотыкается, сердито фыркает. Подпрыгивает в передке телеги Севка, подпрыгивает Назарка, закутанный в тулуп.

Страшно Севке. Не темноты боится, не волков. Из головы не выходит одна-единственная мысль: вдруг Назарка умрет в дороге!

Время от времени Севка наклоняется, распахивает лохматый воротник тулупа, настороженно слушает: дышит ли?

Запахнет тулуп, подергает вожжи, глянет на темное небо. Скорей бы уж утро! Утром Назарке становится легче.

Наконец рассвело. Сперва попрятались в небе звезды, потом серо стало вокруг, и вот словно огненная игла проколола тайгу. Отчетливо стали видны каждый листок на березе, каждая хвоинка на ели.

Осторожно раздвинув воротник тулупа, Севка глянул Назарке в лицо. «Спит, — подумал он. — До чего умаялся… А вдруг не спит? Вроде не дышит…»

— Назарка-а! — закричал Севка, холодея от страха. — Открой глаза. Слышишь!

Не открыл. Лишь ресницами шевельнул. Но Севке и этого достаточно.

Дорога начала падать вниз. Кушевка перешла на шаг и, приседая, стала сдерживать напирающую телегу. Дойдя до ручья, остановилась, потянулась к воде.

Севка вспомнил, что за всю дорогу ни разу не поил кобылу. Соскочил, отпустил чересседельник, а сам не сводит глаз с телеги, держит под прицелом тулуп.

И вдруг тулуп шевельнулся! Назарка силится выплюнуть что-то и только пускает пузыри.

— Ляг на бочок, ляг! — кинулся на помощь Севка. — Вот так, — повернул он Назарку. — А теперь плюй.

Назарка долго выплевывал густую слюну, свесившись с телеги. Наконец повернул голову, посмотрел на Севку.

— Ну, как ты? Не лучше тебе? На-ка вот пополощи рот, — достал Севка из-под сена бутылку с кипяченой водой.

Схватил Назарка бутылку, начал пить, проливая себе на грудь, на тулуп. Чуть передохнул — и еще. Севка потянулся было к бутылке, хотел взять. Нет, не отдает, сердито трясет головой!

— Что это ты воду? Может, перекусим? — предложил Севка.

— Давай!

— Чуть погодя. Ладно? Мы ведь горячую Кушевку напоили.

— Ладно! — наклонил голову Назарка. Он тоже понимает: раз горячая кобыла напилась — нельзя ей стоять.

Проехали с версту шагом, свернули на поляну. Севка выпряг Кушевку, стреножил. Хотел снять Назарку, а тот уже и сам слез.

— Одурел ты! — прикрикнул Севка, хватая с телеги тулуп. — Босыми ногами на землю!

Усевшись на тулуп и послушно накрыв ноги, Назарка с охотой съел два отваренных всмятку яйца и потребовал сала.

— Сала? — удивился Севка. — Больному нельзя!

— А я и не больной!

— Как же не больной? Голова-то болит?

— Не-е, не болит.

— А горло?

— Горло маленько болит.

Хочется Севке верить, что и правда Назарка выздоравливает на глазах. Но не очень верится. Прилег под куст, грызет травинку, а сам все поглядывает на солнце. Надо поторапливаться! Дорога-то велика. Ну как Назарку опять к вечеру скрутит! Хватит с Севки и того страху, которого он натерпелся за минувшую ночь.