Айвен Саутолл - Мэтт и Джо

Может, это кто-то подшутил?

Вон он положил портфели на землю, разжимает и сжимает пальцы, будто мозоли на ладонях натер. Это от нескольких-то книжек? От двух завтраков? О, как пали сильные! А теперь он смотрит на нее украдкой, исподтишка, хотя притворяется, будто разглядывает землю. Разглядывает с такой необыкновенной сосредоточенностью, будто хочет увидеть, какие породы залегают на глубине в двести футов. Но глаза направлены на нее, это точно. Ишь хитрый. Выглядывают из-под ресниц. Из-под его длиннющих ресниц.

— Тут пчелы, — сказал он, почему-то задыхаясь.

Потрясающе!

— Наверное, рой.

Так он что, на пчел смотрел? А вовсе не на нее?

— ПЧЕЛЫ? — негодуя, громко переспросила она.

— Ага.

— Чего это ты о пчелах беспокоишься?

Он вздохнул. Какой глубокий вздох. Печаль мирская.

— Я не беспокоюсь.

Плечи опять вверх-вниз: вздохнул. И колени вон дрожат.

Немыслимо! Большой Мэтт слаб в коленках!

Сейчас он упадет в обморок, Абби. Хлопнется на землю без памяти. И ты будешь обмахивать его и приводить в чувство. Сестра милосердия Абигейл Найтингейл! Может, у него солнечный удар? Или внезапный приступ кори? Да и он ли это на самом деле? Наверно, у Большого Мэтта есть двойник, может быть, брат-близнец, но вдвоем они никогда не показываются. Они подменяют друг друга в середине каждого состязания. Один выбегает со старта, а на финиш примчался уже другой. Так из двоих получается Чемпион, но каждый врозь — одно сплошное разочарование. Ну можно ли так обмануться в мальчишке?

— Ты любишь попугаев?

Попугаев? Да еще таким неузнаваемым, дрожащим голосом. Больше похоже на девчонский. А попугайчики такие милые, летают туда-сюда, будто радужные стрелы в воздухе носятся. Еще только этого не хватало!

— Кто ест попугаев, тот глубоко порочный человек! — громко произносит она.

— Кто это ест попугаев?

— Ты, вот кто!

Лицо страдальца. Снова глубоко вздыхает, вздернул и опустил плечи.

— Я не о том, чтобы их есть…

И побрел в сторону, голову повесил.

Ну и пусть, кому он вообще нужен? Кто бы стал через улицу переходить ради того, чтобы с ним поздороваться? Кто бы стал прикалывать его портрет к стенке?

Она повернулась к нему спиной. Так они и стоят — на расстоянии и спиной друг к другу.

— Джо, — проговорил он, почти плача. — Ты теперь уже больше не моя подружка?

У нее по спине ледяные иголочки. Неловко до чего. Что тут ответишь? Надо же так попасться! Села с ним в поезд, чуть не целый час сидели бок о бок в вагоне — в полном молчании. А она навоображала бог знает чего, будто это — величайшая любовь века. Подначивала. Манила. Сама и виновата. Разве он был настойчив, напорист, самоуверен, как положено мужчине? Разве вел себя как настоящий мальчишка? Это она привела его сюда. Она сюда приезжала в прошлом году, по геологии. Такая была потрясающая экскурсия, такой незабываемый день! Их привезли на автобусе к этой вот самой яме. Лазили тут с девочками повсюду, смотрели, искали окаменелости. Красота такая, солнце, на душе легко и просто. Было что потом вспомнить, хотя тогда об этом не думалось. И вот теперь она испортила себе такое прекрасное воспоминание.

Ой, Мэтт, случилось что-то ужасное. Разве может мечта так отличаться от действительности? Ведь ты — чемпион, мальчишка, который всех оставляет позади. Как же ты теперь оказался таким обыкновенным?

Но когда Абби поглядела вокруг, воздух был полон солнца, отраженного в пчелиных крылышках. Воздух — сияние.

Встрепенулась тревога. Но он ведь не мог уйти далеко? Она же только на минутку отвернулась. Вон и портфели стоят рядышком. Так мило они выглядят бок о бок. Видно, ладят друг с другом. Хорошая пара. Не ссорятся. И никаких сложностей. От этой дурацкой мысли на глаза навернулись слезы. Синий чемоданчик и коричневый ранец. Абби и Мэтт вместе. Но где же настоящий Мэтт?

Ну, и чёрт с ним. Какое ей дело?

Туча пчел. Интересно, сколько пчел составляют рой? Десять тысяч, или двадцать тысяч, или больше? Летают и летают вокруг и так грозно жужжат. Господи, ну чего им надо? Почему не улетают? А вдруг они заберутся к ней в волосы?

— Мэтт…

Наверное, пчелы прилетают на акацию. Или они живут здесь? Воздух, тяжелый от медвяного духа, волочит свои молекулы по самой земле. Попугаи носятся туда-сюда, словно ими из луков выстрелили. И лягушки. И кузнечики. И порхающие стрекозы. Дрозды и сороки, бабочки и жуки.

— Мэтт, ты где-нибудь тут есть?

Но произносит это нерешительно, вполголоса, так что ее и не слышно на самом деле за гудением, жужжанием, стрекотом, щебетом и хлопаньем крыльев — за голосами этого кишащего живностью мира. У нее, может быть, нет больше права звать его? Чего только она тут не думала, этим, верно, его и оттолкнула? Ее мысли, как злые чары, перенесли его отсюда куда-то, и осталось одно воспоминание…

Надо бы тебе знать, Мэтт, что девочки говорят, чего вовсе и не думают. Почти всегда. С девочками происходят разные вещи, а они только сами удивляются. Себя обычно хуже всего понимаешь. Не узнаёшь сама себя, Мэтт. Слушаешь себя и диву даешься. Слушаешь и приходишь в отчаяние. Будто кто-то посторонний вторгся и сделал по-своему. Как вражеская оккупация. У мальчишек тоже так бывает?

Абби вынула из своего синего чемоданчика блок-флейту, она на ней играла в школьном оркестре. Печаль просилась на музыку. Мелодия полилась подходящая, но трудно играть, когда хочется плакать. От этого было еще печальнее.

Абби сидит на камне и наигрывает свою песенку.

Гудение, жужжание, стрекот, щебет.

И такая печаль…

И Мэтт появился из-за ствола акации (он там прятался), изнывающий от зноя, весь красный и словно бы слегка не в себе, рубашка расстегнута на три пуговицы вниз, пиджак и галстук болтаются за плечом на палке, будто на вытянутой третьей руке. Еще немного, и он, кажется, задохнулся бы в этой одежде. А может, он прямо тут материализовался из воздуха. Она изрубила его тело на куски, разбросала во все концы света, а они вдруг сбежались вместе и срослись! Абби представила себе это и даже испугалась.

Вроде колдовства. Так сказать, магическая сила любви.

Или это песенка, которую она тут играла, развеяла злые чары и на этом вся выдохлась, прекратилась? Вдруг, на середине такта, звук иссяк, и ничего больше не игралось, ни единой ноты не осталось в голове, вместо флейты в руке — мертвая деревяшка. А долго ли она играла? Сколько времени прошло? Это время — особенное, его часами не измерить.

— Не знаю я, — жалобно проговорил Мэтт, — не знаю, слышишь? Не знаю, в какую игру ты со мной играешь, но только я больше не могу.

— И я тоже не могу, Мэтт. — Как просто это сказалось. И ничего страшного.

— Тогда перестань. — У него и правда вид безумный, он, конечно, ничего не понял, ни раньше, ни теперь. — Ты что, хочешь, чтобы я окончательно помешался? Неужели девчонки все так выкаблучиваются?