Айвен Саутолл - Поселок Тополи

Под вечер в пятницу, 12 января, мальчики остановились на ночлег в зарослях кустарника примерно в миле от Тинли. Место для привала было не самое лучшее, но тут хотя бы была вода и они очень устали.

Они вырвались из большого города, чтобы целую неделю наслаждаться вольной жизнью в лесу. Это был их первый самостоятельный поход. Обсуждали они его несколько месяцев. Сначала родители решительно воспротивились этой затее, но мальчики продолжали упорно к ним приставать. Они пошли на хитрость — уверяли, что родители Гарри согласятся, если согласятся родители Грэма, а те — если согласятся родители Уоллеса. И хитрость в конце концов удалась. Никому из родителей — а они встречались редко — не хотелось, чтобы другие считали, будто они слишком дрожат за своих сыновей. Как-никак мальчики перешли в последний класс школы, уж сумеют несколько дней сами о себе позаботиться и не попасть в беду. Еще не так давно мальчики в этом возрасте сами зарабатывали себе на жизнь.

Они поехали в горы утренним поездом, слезли на станции Баркли, надели рюкзаки и отправились дальше пешком. Настроение у всех троих было чудесное, они чувствовали себя свободными, как жеребята, впервые выпущенные из загона, за воротами которого раскинулись просторные зеленые пастбища.

Они были сами себе хозяева. Некому было им говорить: «Сделай то, сделай это». Некому приказывать: «Поди сюда, сбегай туда». Они улыбались друг другу, как заговорщики, в радостном возбуждении. Они даже говорить связно не могли — мысли обгоняли слова, и разговор получался бессмысленный. Гарри громко запел, а Уоллес издавал победные вопли — просто оттого, что очень уж было хорошо. Эту неделю в лесу они не променяли бы на две, даже на три недели на взморье, вместе с родителями, ничего другого они бы сейчас не хотели — только шагать и шагать вот так по дороге из Баркли в Тинли.

До Тинли ходил автобус, но они не стали в него садиться. Шофер попутной машины затормозил и предложил подвезти их, но они только махнули ему рукой. Им не нужно было ничего от мира взрослых, им нужно было чувствовать себя свободными от дома, от вечных напоминаний о школе и уроках, от вечной беготни с поручениями, от занятий музыкой, от сестер, стрижки газона и горячих душей. Не наряжаться в воскресенье или по случаю гостей. Не чистить ботинки, не полоскать зубы после каждой еды. Не идти спать, когда спать совсем не хочется. Не вставать, когда глаза еще слипаются от сна. Грэм, самый впечатлительный из них, сочинил об этом стихи. Они звучали в такт его шагам. На какое-то счастливое мгновение он услышал их с начала до конца, но, когда попробовал произнести вслух, чтобы поделиться с остальными, ничего не мог вспомнить. Это была одна из тех редкостных минут, когда все, что есть на земле и на небе, принадлежит лично тебе, минута до того редкостная, что, возможно, пережить ее снова предстоит еще только раз или два в жизни. Это была не столько мысль, сколько чувство, и стихам, вместившимся в эту минуту, не суждено было быть произнесенными или написанными: они принадлежали той минуте и останутся частью теплого, таинственного ощущения, что ты отличен от всех других людей на свете, ты существуешь отдельно от всех и от всего, что когда-либо существовало. Отдельно, но не в одиночестве. Отдельно, но как частичка целого.

Дул горячими порывами северный летний ветер, в небе не было ни облачка, и справа, в тумане, тянулись горы — не особенно величественные или суровые, просто очень древняя горная гряда, сглаженная временем, изрезанная глубокими ущельями, поросшая эвкалиптовыми лесами, среди которых кое-где виднелись крыши домов, белели, как шрамы, противопожарные просеки, а на одной из вершин торчали стальные вышки для телепередач на запад, в большой город на равнине. В предгорьях почва местами была совсем тонкая и желтая, и деревья там поднимались всего на двадцать-тридцать футов. Но дальше, в горах, росли такие великаны, что одного хватило бы построить целый дом, и папоротники в три человеческих роста, и дикие орхидеи, и всякие невиданные грибы, и там тысячи птиц и мелких тварей, а растительность такая густая, что сквозь нее ни взрослому, ни мальчику не продраться. Некоторые склоны между вершинами гор были мягкие, пологие, другие поднимались почти отвесно на тысячу футов. И были там нетронутые уголки, дикие, необитаемые, где можно чувствовать себя властителем всей земли.

Эта мысль никогда раньше не приходила Грэму в голову. Он до последней минуты не надеялся, что родители разрешат ему ехать. Родители его были люди строгих правил, в некоторых отношениях очень старомодные. Уоллесу могли разрешить отпустить волосы подлиннее, чем полагается, Гарри мог позволить себе какую-нибудь модную вольность в одежде, но Грэм ни под каким видом. От Грэма требовалось, чтобы ом всегда выглядел прилично, был аккуратным и чистеньким, служил примером для других. Его страшно утомляла эта обязанность быть примером, потому что сам-то он знал, что ничего примерного в нем нет. Никто не обращал на него внимания. И в собственном мнении он был ничто. Он нередко спрашивал себя, почему Гарри и Уоллес приняли его в компанию, но старался над этим не задумываться, а то еще вдруг они перестанут с ним дружить.