Айвен Саутолл - А что же завтра?

Что все-таки я скажу, когда приду в этот поганый киоск?

— Мистер Линч, я потерял ваши газеты.

Вы можете себе представить, как я это скажу? Можете вы себе представить, чтобы он мне поверил?

— Ты хочешь подшутить надо мной, как Джордж Хоган?

— Я их потерял, мистер Линч.

— И разумеется, прежде, чем успел продать хоть несколько штук?

— Да, да. Именно так.

— И потерял мешочек с деньгами, а также полкроны мелочью?

— Мой мешочек с деньгами цел, и мелочь тоже цела. Да не разыгрываю я вас. Я вам правду говорю. Какой дурак станет рисковать работой из-за каких-то проклятых газет. Ими там, на Риверсдейл-Роуд, вся мостовая завалена. Я на трамвай налетел, а вам и дела нет. Мне еще повезло, что я жив остался. Пойдите да посмотрите, если не верите.

— Разве я могу бросить киоск и топать в такую даль? Сам знаешь, что не могу. Вот и пользуешься.

Такому типу разве докажешь?

Он будет думать, что я продал их на стороне. Для него эти паршивые газеты все равно важнее, чем мы, мальчишки. Смотрите, получше обращайтесь с моими газетами! Берегите их! Не промочите их! Не разорвите их! Не загрязните их! Не потеряйте их! Ваша работа состоит в том, чтобы доставлять мои газеты свеженькими. Попробуйте только бросать их через забор, попробуйте только швырять их в палисадники или комкать, запихивая в газетный ящик, — тотчас останетесь без работы. Глазом моргнуть не успеете.

Выставит он меня. Вон! Да еще и с удовольствием выставит.

— У меня тридцать мальчуганов на очереди.

Вечно он этими мальчуганами грозится. А то еще потребует, как в тот раз у Джорджа, чтобы через десять минут деньги были на месте.

— Тридцать проворных мальчуганов ждут у меня работы, и каждый из них готов начать хоть завтра. Незачем мне возиться с такими, как ты.

Когда Джордж сказал, что потерял деньги, он только стоял и покачивал головой. Решил, что все это подстроено. Подумать страшно, что он сделал с Джорджем из-за пяти шиллингов и шести пенсов. А тут целых восемь! Да он меня поколотит, ей-богу. Ух, как он разозлится! Может, лопнет от злости. Джорджа он немедленно уволил да еще раззвонил повсюду: «Не берите к себе Джорджа Хогана, если он придет клянчить работу. Это лгун и вор». А для Джорджа это был конец. Письма он не оставил. Ему тоже было четырнадцать. Он стал бродягой. Спал, наверно, под мостами. — Ходил босиком. А может, жил в палатке из старых мешков и искал золото в окрестностях Балларата. Никто о нем ничего с тех пор не слышал. А говорят, там ужасно холодно. И разный народ попадается. А ведь, наверное, можно было его найти? Да никто не старался как следует. А может, он подался на север, а не на запад. Куда-нибудь вверх по Муррею. Там-то, говорят, всю зиму солнце. Только как туда попасть? Это — как за тысячи миль, когда нет у тебя велосипеда. Говорят, в Муррее полным-полно ядовитых змей. Ужалит такая, и конец. Уж этого бы я не выдержал: все время из-за змей дрожать.

— Мой отец без работы, мистер Линч.

— Ах, твой отец без работы! А кто сейчас не без работы? По тому, как вы, ребята, разбазариваете мое достояние, и я могу легко оказаться без работы.

— Отец без работы, и все у нас в доме тоже без работы. Нам нужны деньги, мистер Линч. Как вам воздух, мистер Линч.

Джорджу он другой раз попытаться не дал. У него дома тоже все сидели без работы. Никакого исключения для Джорджа он не сделал. Не сделает и для Сэма.

Не могу я идти домой. Их это убьет. Вот ведь едешь на велосипеде, думаешь о своем, и вдруг все меняется. Ничего знакомого. Вроде как забыл свое имя или проснулся в чужой стране… На одно пособие не проживешь, куда там… Мама это сотни раз говорила, и так еле-еле концы с концами сводили. Ведь прибавился еще один рот — тетечка, и Пит был дома, а ему требовалось особое питание. «Лишись мы твоих денег, — говорила мама, — и все рухнет». Если я вернусь домой без работы, Питу конец. Это как камень ему на шею. Один он и недели не протянет. Мама все время повторяла: жестоко и бесчеловечно выгонять из дому даже здоровых детей. Вот так законы! Не лучше, чем в Средние века. И здоровым-то детям нелегко оказаться без поддержки семьи, а уж страдающему диабетом этого никак не выдержать. Мокнуть и мерзнуть, спать под открытым небом и есть что попало. Если Пит будет есть что попало, говорила мама, он умрет.

Что же я им скажу?

Как бы маму удар не хватил. А отец уйдет в свой угол и будет там сидеть, ни на кого не глядя. Ну, а тетечка как начнет пилить, так год не остановится. Ей только дай помучить человека. А Пит скажет: «Не волнуйся, мама. Ты же знаешь, я должен был давно уйти из дому. Если они пронюхают, что мне не двенадцать, а восемнадцать, беды не оберешься. Кончится мое пособие. Ты уж позволь мне уйти, хорошо?»

О господи!

Разве для таких, как Пит, не должно быть отступлений от правила, чтобы они могли оставаться дома и все-таки получать пособие? Мама говорила: «Не знаю, Сэм, что они там наверху думают. Говорят, что правительство у нас для народа, но мы-то этого не чувствуем».

…Он все еще плакал. Ничего такого, что могло бы его приободрить, не произошло, но окружающие предметы утратили неопределенность. Неопределенным оставалось лишь направление, в котором он шел. Потому что он шел — никуда. Нарочно шел — никуда. Попадись сейчас ему дорога, которая ведет на край света, он бы выбрал именно ее. И если бы в конце этой дороги оказалась дверь — распахнул бы ее и ступил за порог.

В одной руке у него был велосипедный звонок, в другой — два шиллинга да мелочью шесть пенсов, которые он вынул из мешочка для денег. Мешочек он бросил в канаву, и его уже заливала вода. Мешочек принадлежал мистеру Линчу. Вот и пусть, если хочет, придет да возьмет.

Но дорога, которую Сэм выбрал, действительно вела на край света. Если это твоя дорога, ты ее всегда найдешь. Сэму и выбирать было нечего.

Через некоторое время — кто знает, который это был час, — у Сэма заболело левое плечо. Словно от тяжелой ноши. Словно у него вывих плечевого сустава. Тьма вокруг была кромешная, а болело все сильнее, прямо зубами драло. С ним так частенько бывало, стоило ему сильно устать, или промерзнуть, или надеть слишком тяжелую одежду. Похвастаться крепким сложением Сэм не мог, и к концу трудного дня у него обычно что-нибудь да болело. Даже легкая одежда начинала тогда давить на плечи. Может, там действительно какая-нибудь косточка вывихнута, а может, это был ревматизм. Сэм не знал, и никто не знал, потому что Сэм никому ничего не говорил. Зачем? Ведь никакой доктор не помог бы ему без денег.

Сэм был у врача лишь раз в жизни, по поводу ушей. Он слышал, как мама сказала: «Этим нельзя пренебрегать. Придется сводить его к врачу. Уж слишком близко к мозгу».

В семье у Сэма к врачу обращались, только когда собирались родить или помереть. Боль была ужасная, а тут стало еще хуже. Шутка ли — услышать, что у тебя болит слишком близко к мозгу. Раз речь пошла о враче, значит, болезнь неизлечима, наверно, вроде Питова диабета. А раз так, что проку бегать к врачу, ведь он же не гадалка и не сможет смягчить приговор, как ни серебри ладонь. Да он только отведет глаза, посмотрит в окно и пробормочет что-нибудь насчет того, что надо быть мужественным. «Не стану скрывать от тебя, мальчик: через полгода ты можешь умереть».