Борис Минаев - Детство Лёвы

— А ни в чём! — упрямо отозвался Нудель. — Многим кажется, что такие мелочи не имеют значения. Но как же тогда мы будем понимать эпоху, если мы не знаем мелочей? Если мы не можем ответить даже на самые элементарные вопросы?

— Действительно… — ошарашено сказала мама.

— Пирог подавали к чаю! — громко воскликнул Юрий Нудель и уронил вилку под стол. Он долго доставал её оттуда и повторял из-под стола, как заклинание:

— К чаю! Именно к чаю! Вот именно что к чаю!

Тут тётя Лена покраснела и резко сказала:

— Знаешь, Жорочка, но сейчас в общем-то не девятнадцатый век!

Тут Георгий Нудель встал из-за стола снова с полной рюмкой в руках (когда он успел её налить, я даже не понял).

— Лена! — сказал он проникновенно. — Я ни в чём тебя не обвиняю. Ты прекрасная мать, отличная хозяйка. Кстати, давайте за это выпьем. (Он выпил). Всё вышесказанное не имеет к тебе никакого отношения. Какие могут быть претензии к такому изысканному и богатому столу? (Тут тётя Лена слегка покраснела). Но дело в другом! В этом маленьком (дядя Жора показал пальцами, насколько маленьком)… в этом маленьком вопросе, как в капле воды, отражается огромная проблема. Проблема нашего отношения к этому человеку, имя которого мне бы не хотелось упоминать здесь всуе.

— За Пушкина? — спросил папа, и выпил.

Мама посмотрела на него напряжённо.

— Лев! — вдруг обратилась она к артисту. — Я что-то не пойму. Это что — тема диссертации?

Но Лев Овалов ничего не ответил. Он сосредоточенно поедал пирог с капустой, как бы тоже пытаясь понять смысл происходящего.

…Тётя Лена увела маму на кухню, чтобы занять её каким-нибудь разговором. Все как бы решили оставить дядю Жору в покое, чтобы он слегка выдохся и перестал заводиться на научные темы.

Но тут произошли и вовсе неожиданные события.

Артист Лев Овалов спокойно дожевал свой кусочек пирога, отрезал крошечный кусочек колбаски и вдруг переместился с рюмкой в руках в глубокое кресло.

— Итак, Жорик… — весело промолвил он. — Ты утверждаешь, что Пушкин не закусывал водку капустным пирогом. Ну, а как ты думаешь, употреблял ли он селёдку под шубой?

— Что? — побагровел Нудель.

— А я вот думаю, — веско сказал Лев Овалов своим актёрским голосом, — что Пушкин гораздо ближе к нам, чем мы думаем, он гораздо ближе и проще, гораздо… прозаичней. Да, прозаичней! Не надо делать из поэта икону! — весело закончил он и радостно выпил.

Все, включая нас с Танькой, потрясённо замолчали. Все понимали, что сейчас что-то произойдёт. Как на грех, тётя Лена в этот момент была на кухне.

— Я же попросил… — тихо, но свирепо начал Нудель. — Я попросил тебя и всех присутствующих (папа непроизвольно вжал голову в плечи) не употреблять в моём доме имя этого человека всуе! Я же попросил или нет?

— Попросил-попросил! — спокойно откликнулся из кресла Овалов, не меняя позы.

— Так какого же чёрта! — заорал Нудель и швырнул рюмку на пол. Раздался страшный звон. Овалов страшно побледнел.

— Какого же чёрта ты называешь это имя всуе? Я тебя спрашиваю! Пушкин — это поэзия, а не проза! Ты меня слышишь, Овалов? Пушкин — это поэзия, запомни это раз и навсегда!

Тётя Лена и Танька бросились к нему с восклицаниями. Нудель почти рыдал.

— Прости меня, Жора! — чуть не заплакал Овалов. — Я не то имел в виду…

— Мама, мясо сгорело! — вдруг закричала Танька. Квартира наполнилась терпким тяжёлым запахом.

— Значит, второго не будет? — грустно спросил папа.

Тётя Лена развела руками и засмеялась.

Все смеялись, все утешали дядю Жору, даже папа.

— Ты интересный человек, Жора! — восклицал он. — Он очень интересный человек! — обращался он к Льву Овалову и к нашей маме. Дядя Жора снял очки и протирал их большим носовым платком, а папа хлопал его по плечу.

Потом мы пили чай, говорили о пустяках, а дядя Жора спал в соседней комнате.

Всё кончилось хорошо.

Однако мама почему-то больше не звала папу в гости к дяде Жоре. Ограничивалась тем, что брала у тёти Лены хлеб, соль или спички, и сидела с нею на кухне, долго и грустно разговаривая о чём-то своём.

Однажды я спросил папу, в чём тут дело. Ведь действительно Нудель очень интересный человек.

— Да! — захохотал папа. — Он очень интересный! Ужасно! Но в гости я к нему больше не пойду! Ну не знаю, как тебе это объяснить!

Лев Овалов вскоре уехал в Израиль. Нудель получил кафедру и приходил домой очень поздно. Танька выросла и поступила в музыкальную школу.

Я часто их видел на лестнице или во дворе и грустил о том, что наша дружба домами не состоялась. Мне тоже очень хотелось узнать, ел ли Пушкин капустный пирог на закуску, был ли знаком ему рецепт селёдки под шубой и вообще, всё-всё-всё.

…Конечно, глупо было бы считать, что в тот вечер мне не открылось что-то самое важное.

Но порой я вспоминаю людей, которые жили в то время, когда мы с Танькой ещё пили лимонад и сидели за детским столом, вспоминаю и думаю — чего-то всё-таки я тогда не узнал.

Почему, например, плакал Жора Нудель?

Ну скажите мне — почему?

Иногда я оставался дома один.

Мама и папа уходили в гости к дяде Грише Кунину, папиному школьному другу. Он жил недалеко, возле Ваганьковского кладбища, там у него был зубной кабинет на дому, сын Слава и дочка Юля. Иногда меня брали туда, а иногда нет.

Примерно до наступления темноты я чувствовал себя очень хорошо, даже прекрасно. Я на полную громкость включал телевизор и смотрел всё подряд. Если передавали классическую музыку, я вставал на стул и дирижировал. Если было что-нибудь скучное, я забирался на диван и, прислонившись ногами к стене, смотрел передачу наоборот — вниз головой. Или ещё раскладывал всех своих плюшевых зверей и читал им лекцию о международном положении.

Мне даже гулять идти не хотелось. Так было хорошо дома одному. Полная свобода! Я начинал думать — вот бы здорово пожить одному целую недельку, есть на завтрак бутерброды с горчицей, не ходить ни в какую школу (только если сильно захочется), читать книжки с утра, а ближе к вечеру отправляться в кино.

Но когда небо вдруг становилось очень-очень синим, я начинал скучать. Я крутил телевизор с одной программы на другую, читал сразу три книжки, раскидывал всех зверей по углам, а потом подбирал их снова… А потом просто садился на стул и начинал ждать.

Сначала ждал я очень бодро, мне даже нравилось сидеть и ждать. Воспитывать в себе терпение и волю. «Пусть мама и папа погуляют, даже задержатся, — говорил я. — Им же надо отдохнуть перед рабочей неделей. Пусть веселятся, смеются, танцуют…».

Тут мне становилось обидно, и я начинал ожидательные мысли по новому кругу.