Борис Минаев - Детство Лёвы

Но мне уже было хорошо.

Некоторым людям в критические моменты почему-то везет. Двор в момент моего внезапного позора был абсолютно пуст. Кошки, понюхав мои штаны, снова деловито залезли в низенькие кусты.

Отдышавшись, мы сели на лавочку. Колупаев зашвырнул «Лайку» куда-то далеко вслед за кошками.

— Ну что, попробовал? — зло сказал он.

Я понял, что мы с Колупаевым оказались внутри Новых домов, в каком-то из этих бесконечных дворов, которые образуют загадочный квадратный лабиринт.

Я почувствовал себя зайцем, который гонится за морковкой. Быть зайцем было грустно. Никуда идти больше не хотелось.

…Добрая бурая стена надвигалась на меня, как большое ватное одеяло, стремясь укрыть до самого подбородка. Стена двигалась вместе с подъездом, из которой боком вылезал одноногий инвалид с собакой на поводке. Над подъездом в раскрытом окне женщина мыла окно. Она висела на третьем этаже, вцепившись в раму и рискуя рухнуть на асфальт вместе с железным ведром и тряпкой. Из окна пахло влажным запахом мокрой тряпки, и той же мокрой тряпкой вдруг запахло небо над головой, и тот же запах мокрой тряпки — живой и терпкий — шёл из Гастронома, который прятался за бурыми стенами Новых домов, и от старой лавочки, на которой сидел мой друг Колупаев, и даже от него самого…

И я вдруг почти ясно подумал о том, что запах этот — наверное и есть запах взрослой жизни. И весь двор вдруг поплыл куда-то, вместе с голыми ветками тополей и кусками холодного солнца, которые вываливались через крышу прямо мне под ноги.

…Пока я делал это странное открытие, на какую-то долю секунду, я вспомнил почему-то и полукруглое окошечко регистратуры, из которой достают мою пухлую карту, и загадочное лицо продавца в мясном отделе, и равнодушный голос медсестры из физиотерапии, и все-все мои будущие очереди, будущие анализы, будущие неприятности и обязанности — показались вдруг нестрашными. А точнее, терпимыми.

«Вытерплю», — отчего-то решил я и окончательно успокоился.

— Ну ты даёшь, — взволнованно сказал Колупаев. — Реветь-то зачем?

Он больно взял меня за локоть и куда-то повёл.

По дороге Колупаев сурово объяснял:

— От тебя с непривычки табаком знаешь как будет разить? Хотя ты практически и не курил. Я вот курил, а от меня табаком не будет разить. Потому что привычка.

Он завёл меня в маленькую булочную, и вдруг в его руке появился бумажный рубль. Я никогда не видел у Колупаева таких больших денег, и очень удивился. Он купил пакет леденцов, и заставил меня съесть все.

— Ты что? — сначала изумился я.

— Ешь, Лёва! — прикрикнул Колупаев и снова посадил на знакомую лавочку.

Леденцы оказались страшно сладкие и липкие. Я давился ими, жевал, выплевывал, выкидывал тайком под лавочку, но Колупаев не отпускал меня, пока пакетик не кончился.

— Так… — деловито сказал Колупаев, окидывая меня цепким взором. — Вроде ничего, отбило маленько. Кто же курит эту «Лайку»? Хоть убей, не помню… А! — вдруг озарило его. — Эти! Железнодорожники!

Успокоенный и даже умиротворенный, Колупаев бережно вёл меня под руку вверх по Шмитовскому проезду.

— Если мать чего заметит, вали на меня, — сурово объяснял он. — Мол, большие ребята стояли, курили, Колупаев к ним подошёл, а я нет. А почему, мол, от тебя пахнет — так, скажи, это… запах легко на человека переходит. На одежду переходит. На брюки. Понял, нет?

— Понял-понял, — шептал я.

Не знаю, что именно искала мама в «сталинском» Гастрономе, но сейчас я думаю, что она была совершенно и во всём права. Всё, что было нужно для моего слабого здоровья, там нашлось. И богатая йодом капуста морская, и икра зернистая, и вырезка говяжья, и рыба сом, богатая фосфором. Где-то в этих удивительных продуктах таился эликсир, спасший моё хилое тело.

Иногда во сне я как бы вижу маму, шагающую по облакам с этими сумками — в одной сумке сырое мясо, в другой — живая рыба.

Ну вот и всё пока — про Новые дома.

Было у нас дома трюмо — высокое такое зеркало и под ним столик на ножках. Красивое зеркало, хотя стояло в коридоре. Все перед ним любили подолгу находиться, даже папа. Папа перед ним причесывался такой маленькой расчёсочкой.

— Знаешь, как твоя причёска называется? — кричала ему мама.

— Ну? — притворно-хмуро спрашивал папа.

— Внутренний заём!

Мама начинала хохотать и бегать по квартире. Папа за ней.

Удивительное, скажу вам, ощущение — когда два таких больших человека бегают по квартире. Страх и ужас. И в то же время весело. Но случалось это, конечно, крайне редко. И кончалось всегда одинаково: меня отсылали в другую комнату.

Хотя ничего особенно сверхинтересного я лично на голове у папы не наблюдал. Умеренная такая лысистость. Типа — как у меня сейчас.

А мама не только подолгу стояла, но и подолгу сидела перед этим трюмо.

Стоя, она рассматривала себя в платье или в пальто, особенно в новом. Сидя — украшала лицо.

А иногда просто так… сидела и смотрела на себя. Это занимало у неё больше всего времени.

— Не устала? — спрашивал папа ехидно.

— Отстань! — говорила она, как бы не слыша, и продолжала смотреть в тёмное зеркало.

— Мама, ты чего там смотришь? — испуганно спрашивал я.

— Смотрю, как годы летят, — непонятно отвечала мама.

…Хорошо это зеркало было именно тем, что стояло в коридоре. А в коридоре, как известно, света мало, потому что нет окна. Полумрак. Зеркальное стекло от этого приобретало слегка матовый, странный оттенок. Как будто внутри у зеркала была темнота. Может, в эту темноту мама и смотрела, не знаю.

С другой стороны, сидеть в коридоре ей было неудобно. Особенно утром, если хочется посидеть перед зеркалом после сна, в халате. По ногам дует. Все мимо тебя ходят в ванну и туалет.

— Какая же у нас квартира маленькая! — жаловалась мама. — Даже зеркало и то в коридоре стоит. Ни черта не видно. По ногам дует. И вы ещё толкаетесь.

Папа же был к этому обстоятельству совершенно равнодушен. Ну, а я…

У меня с этим зеркалом была связана своя, не то чтобы тайна, но история.

Довольно длинная история. Прямо-таки эпопея.

В отличие от всех остальных известных мне людей, я в зеркало смотреть не любил. Уж очень мне не нравилось своё лицо. Особенно в первые годы сознательной жизни. Мучили веснушки. Не хватало волевого подбородка. Торчали уши. Ну, в общем, обычная ситуация.

По-настоящему интересовала лишь та темнота, которая угадывалась в зеркальном стекле. Темнота была не снаружи, а внутри. Как третье измерение. Моё зеркальное отражение словно проваливалось в какое-то ущелье.

Ухало в бездну. Падало с обрыва. И я с интересом следил за этим процессом.