Борис Минаев - Детство Лёвы

Я стал узнавать игроков, придумывать им имена. Поскольку от трения и от моих прикосновений монетки нагревались — ощущение, что они какие-то живые, порой переполняло меня настолько густо, что я начинал переживать, болеть, подыгрывать, или напротив сопротивляться — настолько по-настоящему, что порой почти плакал от обидного поражения или радовался победе, так что сердце выпрыгивало из груди, словно ненормальное.

По-настоящему боролся с этой игрой только один человек — мой папа. Он ничего не говорил и даже меня не ругал. Но когда до него доносились отголоски наших с мамой скандалов, он молча подходил к трюмо и выгребал и «оттуда» и «отсюда» всю мелочь до последней копеечки.

— Играй на свои! — говорил он мне коротко, пряча деньги в аккуратный маленький кошелёк с защёлкой.

Любимые игроки навсегда исчезали в папиной ладони. До следующего раза, пока моя мама, выбегая из дому второпях, не выкладывала машинально монетки из кармана на чёрное, гладкое стекло.

…Иногда я ощущал странное дыхание на затылке. Казалось, в затылок дышит моя собственная совесть или моя собственная жизнь (что в сущности одно и то же).

Помню эти минуты. Чёрный страх перед мамиными звонкими шагами струится через входную дверь. По лбу течёт пот и по спине бегают мурашки.

— Вот сейчас доиграю! Только одну игру! — шепчу я сам себе в забытьи.

Но всё продолжалось снова и снова…

Я находился так близко от зеркала, что не мог в него не смотреть. В полутёмном трюмо отражался какой-то человек. Я или не я? Быстро и часто я вглядывался туда . Куда? Я и сам не знаю…

Дело в том, что при взгляде на себя в зеркало, мы невольно приобретаем определённое выражение лица. Словно бы разговариваем сами с собой.

Вот подойдите сейчас к зеркалу и внимательно посмотрите.

— Ну, что? — говорите вы себе строго. — По делу пришёл или сказать чего хочешь? Давай, выкладывай!

…Я же в минуты игры припадал к зеркалу так близко, что как будто проваливался в него, скользя в темноте по невиданным просторам и океанам.

Мне было страшно, я задыхался, но игра продолжалась.

Монетки стучали. Тёмное зеркало смотрело на меня в упор.

Потом я ещё придумал «турнир рыцарей» достоинством по двадцать копеек, которые со страшным стуком вышибали друг друга с чёрного стекла жизни. В пузатой цифре 20 и гербе Советского Союза с серпами и колосьями на земном шаре — и впрямь было что-то средневеково-могучее. Не разжимая губ я трубил в английский рожок позывные состязания и восторженно гудел вместо простолюдинов и слуг.

Но приятнее всего было стонать и кричать после нанесённого удара.

— О!!!

— Я убью вас, сэр!

— Чёрт побери!

…Потом наступил новый исторический этап.

Рыцари и футболисты вдруг начали дико враждовать между собой. Объединившись, футболисты втроём-вчетвером нападали на одного рыцаря. Он отбивался как мог. В чёрной скользкой тишине футболисты лупили пузатого и даже случалось убивали совсем. Рассердившись я хватал их в горсть и швырял на пол, навсегда лишая права ступать на чёрное стекло жизни.

Между тем, игра превратилась в такую сильную привычку, что отучиться от неё я уже не мог. Изо дня в день повторялось одно и тоже. Рано или поздно наступал такой момент, когда я вновь садился на колени и начинал игру.

— Ну что с ним делать? — спрашивала мама.

— Пусть играет, — скупо говорил отец. — Дуракам закон не писан.

Прошёл третий, четвёртый, пятый класс.

А я всё никак не мог отучиться играть в монетки.

— На что ты тратишь своё время? — уговаривала меня мама. — Тебе же скоро в институт готовиться…

Я пожимал плечами и уходил в свою комнату. Мне и самому было стыдно. Но чёрное стекло жизни и тёмное стекло зеркала тянули меня к себе так же властно, как и раньше.

Кончилось всё довольно внезапно.

Когда у нас в гостях были тётя Роза, дядя Юра и сестра Лариска, произошёл несчастный случай. Пухлая Лариска, постеснявшись зажечь свет в прихожей, приняла чёрное стекло за твёрдую поверхность. И села на него, чтобы зашнуровать ботинки. Стекло лопнуло ко всеобщему ужасу.

Мама не могла скрыть отчаяния.

— Боже мой! — повторяла она. — Боже мой!

— Марина, я тебе всё сделаю! — басил дядя Юра.

— Да где ты такое найдешь… Оно же чёрное! — чуть не плакала мама.

Тётя Роза и Лариска подавленно молчали.

И только папа вдруг взглянул в мою сторону.

— Кончился твой хоккей! — сказал он мне тихо, так, чтобы никто не услышал.

Удивительное дело, но единственным человеком, который нисколько не расстроился от этой потери, был именно я. Я испытал правильное и слегка противное чувство освобождения. Так бывает, когда тебя пронесёт или вырвет.

Папа аккуратно вынес расколовшееся на два куска чёрное стекло жизни на помойку. Трюмо превратилось в «черте что» — как сказала мама — под зеркалом виднелся потрескавшийся и пыльный провал. В нём сразу нашлись позапрошлогодние билеты на ёлку, которые мы искали, по-моему, дня три. И целая куча маленьких монеток.

Я посмотрел в знакомое и незнакомое зеркало, лишившееся своей важной подзеркальной части, и увидел перед собой что-то странное.

Зеркало было гладкое, ровное, без всякой черноты.

Довольно взрослый парень смотрел на меня выжидательно и виновато.

Приблизив нос к самому стеклу, я дыхнул.

…И увидел, как кто-то беззвучно и бесповоротно падает в темноту. В ту самую темноту, откуда много лет приходили ко мне странные гости с цифрами на круглой спине.

Вы прочитали или пролистали рассказы о том, как мой друг Лёва жил в детстве.

Естественно, каждый человек задаст после этого себе вопрос: чье это детство? И был ли этот Лёва? И не выдаёт ли автор себя за этого Лёву? И если выдаёт, то с какой целью? Может быть, с целью прославиться или лёгкого обогащения?.. Или просто обманывает, из любви к искусству?

…Писатели всегда очень уклончиво отвечают на подобные вопросы. Очень они не любят, когда их об этом спрашивают. Но я не простой писатель, даже в каком-то смысле необычный, и я вам честно всё расскажу.

Писать эту книжку я начал очень давно, лет двадцать пять назад. Однажды лет двадцать пять назад я заболел гриппом, но не сильно. Порывшись в ящике стола я достал общую тетрадь по предмету «Обществоведение», вырвал первые несколько страниц, на которых были записаны конспекты по этому предмету, и начал писать простым карандашом воспоминания о своём старом доме на Пресне и о своём дворе.

В голову закрадывалась осторожная мысль: зачем это я, такой ещё в сущности неокрепший ум, а уже пишу воспоминания? Не рано ли?

Но я настолько любил свой старый дом на Пресне, свой двор и то время, когда я там жил и гулял, что мысль эту я гнал от себя, как ненужную и несносную.