Михаил Глинка - Петровская набережная

Но Папа Карло, никак за рубашки не агитируя, сделал их за один вечер любимейшей одеждой. Вот именно в тот вечер он, впервые стоя перед ротой, спросил: «Освобожденные от физзарядки в строю есть?»

И теперь эти слова звучали уже как пароль.

Через пять минут сияющая, еле сдерживающая гул рота стояла в ночных рубашках. В руках у двух последних по росту взводов — подушки.

— Старшина роты! — говорил Папа Карло. — Перестройте роту. Чтобы первый взвод был вместе с четвертым, а второй с третьим.

Но они уже и сами знали, кому с каким взводом быть.

— Так! — тонким голосом говорил Папа. — Внимание! Четвертый взвод — сесть верхом на первый! Третий — верхом на второй! Драться только подушками! По коням! Бой — пять минут! Конец по свистку! Готовы? Вперед!

Называлось это почему-то «армянский эскадрон». Хотелось бы надеяться, что никого никого из любимого нами Закавказья эти слова не обидят, да какая тут обида: большего наслаждения, чем от этой свалки, Митя Нелидов и его товарищи не получали ни от чего. Вспомним, что такое драка подушками, и представим, что в каждом из нас килограммов тридцать пять. А подушка большая, казенная. Одной рукой ею не помашешь. Ты берешь подушку за угол двумя руками, замахиваешься так, что она оказывается у тебя за спиной, а потом, как двуручным мечом, как кувалдой, ты обрушиваешься ею, и подушка тянет тебя за собой, и хорошо, если ты попал, но если промазал, да еще тебе заехали сзади по ходу, то ты летишь с ног, падаешь, однако впереди тебя опять-таки подушка, так что ты, падая, ничего не ломаешь, не сдираешь и не вывихиваешь, а вскочив, норовишь залезть в самую гущу…

Но это еще пеший как бы вариант, а в варианте «эскадрона», когда самый маленький — четвертый взвод — сидят на битюгах из первого взвода, а «татарская конница» — третий взвод — на втором, азарт растет до того, что удачный удар валит сразу двоих, и тогда «татарская конница» врезается клином в строй врага, создавая такую толкучку, чтобы некуда было упасть: всадники у «третье-вторых» сильнее, чем у «четверто-первых», зато слабее лошади, да еще несут они больший груз.

Спешенный всадник считался побежденным. Затем, чтобы он снова не вскочил на лошадь, зорко следила судейская коллегия из освобожденных от физзарядки, и Папа, конечно, накалял судей так, что и они чуть не дрались от возбуждения.

— Вот это больные! — наслаждаясь потасовкой среди судей, вскрикивал Папа. — Вот это освобожденные! Старшина, завтра же всех в общий строй!

Во время боя хоть одна подушка да рвалась по шву, но понять сразу, у кого она лопнула, было невозможно. Через несколько секунд свалка шла в сплошном облаке пуха.

Для боя Папа определял то место коридора, где не стояло никаких стендов и было лишь одно окно. На подоконнике сидел, поставив ноги на батарею и защищая окно, он сам, и поэтому портить больше было нечего.

— Миловидов! — кричал Папа. — Миловидов, давай! Давай! Ну что же ты?!

Миловидовых было двое. Один — в середине роты, другой — в четвертом взводе. Оба были всадниками.

Как всякий бой, что происходил до изобретения стрелкового оружия, бой был суммой поединков. Иногда из общей свалки вдруг вырывался одинокий всадник и скакал прочь, а за ним в бешенстве вылетал преследующий, и все четверо — оба всадника и обе лошади — что-то кричали, и больше всех вторая лошадь, потому что первая лошадь ее то ли укусила, то ли ущипнула так, что теперь вот только дай догнать… А в гуще в это время росла уже куча мала, и рук было не поднять, и общая сороконожка, как при игре в регби, крутилась и качалась, но расцепиться уже не могла.

Тогда Папа свистел в свой судейский свисток. Четкой победы обычно зафиксировать не удавалось.

— Бородино! — объявлял Папа. — Замечательные боевые качества у обеих сторон. Ушибы, царапины, вывихи? У кого порвалась подушка? Ага, у Копейкина? Заменишь у старшины, но теперь два боя пропускаешь.

Царапины и ссадины, конечно, бывали. Их врачевал сам Папа. Большая бутылка йода стояла на этот случай в баталерке, и пока Папа мазал йодом и дул, дневальные мокрыми швабрами ловили норовивший взметнуться пух. Рота тем временем безо всякого понуждения плескалась в умывальнике. Папа заходил в умывальник, останавливался между рядами мокрых до пояса парнишек, весело урчащих над кранами. От спин шел пар.

Как-то в такой момент нагрянула медицинская комиссия. Ратуя за разумную и постепенную закалку, медики почти с ужасом глядели, как зимой, у открытых настежь окон разгоряченные мальчики поливают друг другу спины из шланга.

О теплой воде в то время училище еще знать не знало.

— Что это у вас? — спросили медики Папу Карло. — Кто это вам советовал их так закалять?

— Никто, — ответил, вовсе не обидясь, Папа Карло. — Им самим это нравится. Можете спросить.

На третий день пребывания в лагере Папа Карло объявил им, что завтра после ужина будут проведены повзводно строевые собрания, цель которых — назначение вице-старшин. Митя услышал это, стоя в строю, и задохнулся. Вдруг показалось, что он раздет, а кто-то ткнул в него пальцем и все его разглядывают: что это он покраснел?

Сердце билось высоко, чуть не в горле. Когда оно стало биться пониже, Митя посмел скосить глаза. Никто на него не смотрел, но Мите все мерещилось. Не могли же они не заметить, как он вздрогнул.

Вечером Митя стоял дневальным. Пост находился на линейке под грибком у мачты. Флаг на мачте поднимали при общем построении, а спускали при заходе солнца. К линейке вплотную примыкал стадион. В этот день в момент спуска флага на футбольном поле был матч — сборная второгодников (были уже и такие, поскольку училище существовало не первый год) выигрывала гол у музкоманды. И когда дежурный по лагерю крикнул в мегафон: «На флаг — смир-рна!», кто-то еще успел ударить по мячу, и мяч под звуки горна высоко взлетел, отпрыгнул и снова отпрыгнул. Обе команды уже стояли руки по швам и лицом к мачте, а мяч подкатился на штрафную площадку и остановился, словно специально для удара. Потом дежурный дал команду «вольно!» и расколдовал всех. Расколдованные второгодники и губастенькие коротконогие музыканты в трусах до колен понеслись к мячу и сшиблись. И мяч то взлетал над телами, то вновь пропадал.

— Ну что, товарищ дневальный, — услышал Митя над собой. — Футбол смотрим? Что вы должны были сделать в двадцать часов тридцать минут?

Митя похолодел. Он только тут вспомнил, что еще на разводе наряда дежурный офицер специально их предупреждал, что сегодня вечером будет одна особенная склянка и потому ее надо отбить ровно через две минуты после спуска флага. Услышал команду «вольно!», досчитал до ста двадцати — и звони в колокол.