Михаил Глинка - Петровская набережная

Но что тут можно было увидеть? Митя ничего не видел, кроме того, что Толя занимался так, как никто у них никогда не занимался.

Незаметно подошли зимние каникулы. Старшины составляли списки, кому куда заказывать железнодорожные билеты. Толя не записывался. Зная, что родственники Толи живут где-то под Москвой, Митя звал его к себе.

— Спасибо, — сказал Толя. — Только знаешь, я так… Не надо.

В суете конца четверти и предновогодних дней Митя не стал вникать в Толин ответ глубже. Ему предложили? Предложили.

Все эти каникулы Митя и Лена (могло так со стороны показаться) что-то неустанно искали. То вдруг на вечер глядя собирались идти по замерзшей Неве на лыжах, то Лена спохватывалась, что в Гатчину на каникулы уехала одна нужнейшая ей сейчас подруга, и к этой неизвестной ему подруге зачем-то спешно ехал и Митя, то вдруг Лена стремительно собиралась на каток и, захлебываясь, сообщала Мите по телефону, чтобы он сейчас же ехал за ней вдогонку…

Зимними днями так рано, так быстро и так окончательно темнеет. Митя приезжал на каток еще в синих сумерках, но пока шнуровал длинной белой тесьмой уже порыжелые ботинки любимых своих «бегашей», сдавал шинель и ботинки в гардероб и выходил на морозец, еще не снимая чехлов с наточенных тонких прямых лезвий, Кировские острова уже погружались в полную темноту. Ярко сверкали лишь гирлянды сильных лампочек над замерзшими прудами и протоками.

Он всегда узнавал ее издали.

Какой длинный, упругий и безупречно плавный был ее беговой шаг! Откуда? Лена очень вытянулась за последний год, на катке она казалась еще выше. В черных рейтузах и с непокрытой головой она напоминала средневекового пажа. К такому костюму необходима была легкая добавка металлического звона, сверкающей металлом искры, луча. Это и были коньки. Сложившись втрое, лена стремительно и легко шла надо льдом, отмахивая тонкой черной рукой вверх.

«Где ты был так долго? А я жду, жду… Ой, знаешь, тут ко мне сегодня один… — И поправляла Мите воротник. — А в кино завтра пойдем? У нас вечер будет! Я ведь тебе говорила… Ну что ты молчишь?»

Сходить в училище узнать, что там делает Толя, Митя так и не собрался. В один из последних дней каникул он позвонил Наде. Но Надя во всем, что касалось Толи, стала теперь не то чтобы не болтливой, а закрытой на все замки.

— Ну, что там у Толи?

— Все харашо у Толи.

Вот и все разговоры. «Харашо». Ничего больше не сказала.

Когда Митя пришел в училище 11 января, он узнал, что Толя все каникулы, не пропустив ни одного дня, занимался с девяти утра. В том, как старшина Седых теперь говорил о Толе, Митя услышал новые нотки.

«Ну, Кричевский — это другое дело, — сказал Седых по какому-то поводу. — Это не вы все».

Чтобы Седых одобрительно даже посмотрел на кого-то из них, было делом редчайшим, а вот так похвалить, да еще резко выделить — ну, немыслимо!

Новости начались с первых дней третьей четверти. Четверочник Кричевский, у которого раньше случались даже тройки, перестал получать иные отметки, кроме пятерок.

Мите казалось, что Толя надрывается. Нет, ни отговорить, ни разгрузить Толю в Митиной власти не было, да и он чего отговаривать? На глазах Мити происходило чудо. Однако чудеса ведь не происходят сами по себе — и Митя видел, чего Толе они стоили. Надо было как-то поддержать Толю. Ведь выходило же это у Мити раньше? Неужто сейчас не сообразит? Вот если бы Толе… И Митя начинал мечтать и предполагать… У Толи есть командирская жилка, это известно, так неужели трудно что-то придумать…

Перемена, произошедшая с Толей Кричевским, была такой разительной, что уже недели через две в роте о ней знали все. К Толе до этого, как ко второгоднику, относились по-разному. Впрочем, с дружбой Толя ни к кому не лез. Но троечник может быть серой незаметной мышкой — отличник, как оказалось, дело общее. К Мите подступали с вопросами: Митя все-таки был ближайшим к Толе. Что отвечать, Митя не знал. Толя на глазах менял свой характер — так это и так видели все.

«Походку даже изменил», — сказал кто-то, но это было неверно, просто раньше никто внимания на Толину походку не обращал. Сейчас ему смотрели вслед.

Еще в роте говорили, что у Кричевского изменилось лицо. Это тоже — Митя-то уж знал — было ерундой. Но раньше у Толи могло быть любое выражение лица — никому бы и в голову не пришло всматриваться, а всмотревшись, уступить, допустим, Толе дорогу. Сейчас стали уступать, при этом невольно, безотчетно.

В то же время Мите казалось, что только он заметил, как в последнее время у Толи вылезла вперед нижняя челюсть. Митя заметил это в тот день, когда его, Митю, назначили в знаменную группу. Было какое-то мгновение, не больше, но Митя увидел, что глаза у Толи словно задернулись и нижняя челюсть полезла вперед. «Да что с ним», — подумал тогда Митя, для него-то самого назначение знаменщиком новостью в тот день уже не было: Митю и других знаменщиков еще за несколько дней вызвали к начальнику строевого отдела, смотрели выправку, строевой шаг, четкость поворотов. Да, Митя заметил, что произошло с лицом Толи Кричевского, но ему и в голову не могло прийти, что Толя мысленно ставит к знамени себя: ведь у знамени всегда стояли только отличники… А кем был тогда Толя? Четверочки, троечки — середнячок… Лишь теперь, когда Толя дал такие обороты, Митя понемногу расставил все по местам. Вспомнилось даже то, что несколько дней после Митиного назначения к знамени Толя форменным образом его, Митю, избегал.

К середине третьей четверти всем стало ясно, что такого отличника, как Толя Кричевский, в роте еще не бывало. Да что в роте — в училище. Чем достигались такие пятерки, видел теперь не только Митя, видели все…

Когда Толя начал листать старые учебники, никто особого внимания на это не обратил: охота тебе зубрить — ну и зубри. Теперь же положение Толи в роте само собой стало особым. Трех часов самоподготовки, если продолжать заниматься так, как занимался Толя, хватить не могло. Где взять время? День был спрессован, оставалась только ночь. И командир роты разрешил Толе то, чего не разрешалось никому: заниматься после отбоя. Почему? Васильев, по своему обыкновению, объяснять ничего не стал. Теперь Толя брал с собой учебники на крейсер (у старших рот спальные помещения были на крейсере) и учил до отбоя в кубрике, а после отбоя уходил туда, где оставался свет. Иногда дежурный оставлял свет в коридоре, но чаще — лишь в гальюне.

Что у Толи была за воля? Где до сих пор она дремала? Толя мог полночи учить, а потом он сидел на занятиях и умудрялся слушать и записывать. Но все они знали, что такое спать четыре часа вместо восьми: хоть спичками веки подпирай — глаза на уроке закрываются сами. А Толя сидел, слушал, записывал. К концу третьей четверти им всем стало ясно, что между ними живет человек совершенно особенный. И он старше их не на год, а старше в той же степени, как Тулунбаев или Васильев. Тягаться с ним не имело смысла.