Михаил Коршунов - Подростки

Он погубил себя, свою честь и совесть, и погубил Тосю, его только что начавшуюся самостоятельную жизнь. Он даже не заметил, как съехал по наклонной плоскости. Кто говорил о наклонной плоскости? Кто-то на суде. Начальник депо? Юрий Матвеевич? Наклонная плоскость — испытание человеческой чести, совести, выдержки; человеческой этики, морали. Да, Юрий Матвеевич говорил. Что жизнь состоит из разного уровня плоскостей. Но почему Виктор тогда, на заседании месткома, ничего не понял? Думал, что поймал жар-птицу. Даже красивого пера не осталось. Обожгла его жар-птица и исчезла. А он на собрании кричал: «Не имеете права говорить о моей личной жизни!» Хорошенькая личная жизнь. На чем он ее строил. На чем хотел построить? Он? Ирина?

Виктор дома в коридоре перед Ириной. Собирается уходить на дополнительную работу дежурного электрика Москабеля.

— Ты много дней странно молчишь, — говорит Ирина. — Делаешь выбор?

— Зачем же… — пытается возразить Виктор. — Но я не могу обеспечить сразу. — Он не выдерживает и говорит это. Собственно, из-за этой фразы он странно молчал последние дни.

— Жалкие слова, — отвечает Ирина. Слова были жалкими, верно.

— Если бы я работал на такси… — опять пытается возразить Виктор.

— А электровоз?

— Не такси.

— Конечно, когда ты в училище. — Она спокойная, невозмутимая. — Я настаивала, чтобы ты мной заинтересовался? Проявляла усилия? Может быть, думаешь, я сейчас настаиваю?

— Ирина… — Он смотрел на нее. Разве он мог себе когда-нибудь представить, что около него окажется девушка такой красоты.

Ирина спросила:

— Надо убеждать?

— Не надо.

— Витя, не будь сентиментальным. Возишься с сопляками в училище, и к тебе будут относиться как к сопляку. Сомневаешься?

— Моя основная работа, — сказал неопределенно Виктор. Из училища он никак не хотел уходить, даже в депо на постоянную работу машиниста.

— Не псевдуй.

Слово было неприятным, как и «молочный дурак» или надпись на значке у Стася Новожилова «Усмехайтесь!».

Но что же было приятным? И осталось до сих пор! Что же, чтобы самому не усмехаться!

Деньги! Монета! Он с ума сойдет от этого. Теперь сойдет. Деньги ему в колонию недавно прислала Эра Васильевна. Он попросил администрацию колонии отправить их обратно. Не может сейчас видеть деньги. Он их боится.

В руках плоскогубцы, он приворачивает к счетчику электроэнергии проволочный жгут. Торопится. Ладони потные, напряженные. Отвратительные ладони! Концы жгута царапают пальцы. Он мнет концы плоскогубцами, притягивает к счетчику. Неужели всю жизнь будет чувствовать в руках именно эти плоскогубцы! А сколько их у него перебывало. На уроках в мастерской их делали ребята. Учились слесарному мастерству. Он их учил. Виктор ходил между слесарными верстаками, наблюдал, как ребята зажимают в тиски поковки, как держат напильники, зубила, как пользуются измерительными угольниками. Слесарное дело поначалу давалось Ване Карпухину хуже всех. А потом стал таким замечательным чеканщиком. И даже увлек чеканкой Шмелева, когда Шмелев вернулся в группу уже после заключения. У некоторых его ребят было «до» и «после», но ведь они были тогда еще не определившимися как следует в жизни, не нашедшими себя, и у него, у ответственного за ребят человека, давно определившегося, наделенного доверием, авторитетом… тоже теперь… «до», а что будет «после»?

У койки Виктора стоит банка. Он подобрал ее как-то возле кухни. В банке с десяток стеблей соломки. Он не знает, зачем она стоит. Это опять его маленькая и слабая надежда. Человек должен иметь надежду. Пусть даже слабую, как эти соломинки. Они пришли из прошлого в его настоящее, хотя сорвал он их здесь. Слова, фразы из прошлого — дальнего, близкого, — они звучат постоянно: на работе, во сне, за едой, при разговоре с тюремным воспитателем, на прогулке, а особенно в свободные от работы воскресенья. Тут он сам себе и стена, и решетка, и охранник, и карцер.

«Это вам говорят, Скудатин? Вы слышите, Скудатин?..» Он не слышит. Нет, слышит, но уже другие слова: «Витя, что же ты натворил?..» Это сказал Леонид Павлович, совсем тихо сказал.

А потом стук училищной двери. Она закрылась за Виктором навсегда. Последним в училище он видел Аникеева, мастера из группы тепловозников, дежурившего по училищу. Они кивнули друг другу.

«Вити Скудатина больше нет». Это Юрий Матвеевич сказал. Да, с этими словами директора Скудатин ушел из училища. Юрий Матвеевич был прав. Прав! И вот расплата. Расплата за веселые слова, сказанные Ириной: «Ты да я да мы с тобой…» Зачем ей это было? А ему? Ему?! Он сам добивался, просил, настаивал. Обещал…

Иногда ночью в бараке Виктор во сне громко кричит: «Отвезите меня в Москву!» Просыпается, лежит в темноте и старается понять, где он сейчас и что с ним — дощатый потолок, дощатые стены, дощатый пол. Встает, идет покурить. Успокоиться. Но разве можно успокоиться?

Теперь у тебя не просто распущена гимнастерка, теперь у тебя сорваны с плеч погоны.

Недалеко от выхода из зоны стоит бревенчатый трехэтажный дом, своеобразная гостиница. В ней останавливались на день, на два близкие, жены заключенных. В этом простом бревенчатом доме два-три дня для многих заключенных царил дух семьи, той любви и преданности, которую испытывают люди, несмотря на случившееся, продолжающие сохранять семью, продолжающие надеяться на будущее семьи. Это был дом надежды и постоянства, где заключенные ели привезенную им домашнюю еду, рассматривали фотокарточки своих повзрослевших детей и снова винились за все причиненные семье страдания. Те, кто получал разрешение на свидание, не могли утаить свою радость. Эти люди старались максимально себя прибрать, вернуть себе все, что только возможно, из своего прошлого — походку, взгляд, улыбку, вольные свободные движения, человек старательно брился, чистил бушлат, старательно отстирывал рубашку. Как бы очищался не только внешне, но и внутренне. Уходил немного растерянный: ведь он шел к правам людей, к полнокровной жизни.

Заключенные часто вспоминают свою свадьбу, рождение детей, все, что связано с семьей. Виктор вспоминал чужую свадьбу, мечтал о свадебном марше, который звучит для тебя, когда ты входишь в зал бракосочетаний. Но для этого нужна настоящая невеста, а не чужая жена, не Ирина. Неужели она все-таки совсем для него чужая?

Виктор придирчиво вспоминал каждое слово из их разговоров. Может быть, он что-нибудь не понял и пропустил тогда важное для себя, обнадеживающее?.. Думал и сам при этом знал, что ничего не пропустил, что ничего обнадеживающего не было да и не могло быть. Виктор все дни молчит, разговаривает только по делу. Вину свою он не то что не опровергает или смягчает, а, наоборот — отягчает. И, может быть, только эта странная гостиница волнует его, хотя он не может иметь к ней никакого отношения. Совершенно никакого. Но, проходя мимо, он все-таки смотрит на этот дом, где встречаются близкие родные люди, где они говорят о самом для себя главном, где они волнуются друг за друга. Этот дом — самая реальная надежда на будущее.