Юрий Хазанович - Свое имя

Вера нашла ее в комнатушке за красным уголком, где обычно собиралась редколлегия. Возле стола в разноцветных застарелых пятнах, подперев голову руками, сидела Тоня. Перед нею лежал лист бумаги в клеточку с перечеркнутым наброском карикатуры.

Откинув на плечи шаль, Вера подсела к столу и поняла, что Тоня расстроена.

— Ты уже начала, я вижу? — спросила она.

— И, как видишь, не получается, — встрепенулась Тоня.

Но оживление, которое она пыталась изобразить, не удалось. Она откинулась на спинку стула, а руки, худенькие и темные от въевшегося мазута, остались расслабленно лежать на столе.

— Неприятность? На работе что-то?

— В жизни, Верочка.

Она сказала это с такой прорвавшейся вдруг безнадежностью, что Вера всем телом потянулась к ней. Тоня взяла ее руку своими твердыми руками, посмотрела внезапно засиявшими глазами с таким выражением, словно решалась на что-то.

— Скажи, у тебя такое бывало, — зашептала она. — Только-только просыпаешься — и уже думаешь о нем… Идешь куда-нибудь, сидишь на лекции, работаешь — и все о нем, о нем. Ну как тебе объяснить… В общем, об одном человеке. И даже когда его нет возле тебя, все равно говоришь с ним. Скажи правду, было с тобой такое?

— Ох, и напугала ты меня! — засмеялась Вера. — Я думала, что-то серьезное…

— Серьезное? — печально повторила Тоня и задумалась. — Я знаю, это, может, нехорошо: такое время, а я… И ничего не могу сделать с собой. — Она вдруг сжала Верины пальцы. — А ты? Тебе это знакомо?

Вера покраснела и некоторое время с преувеличенным интересом рассматривала перечеркнутый набросок карикатуры. Она вообще была замкнутой и за всю жизнь только с одним человеком была откровенна до конца — с Симой Чернышовой, верной подругой, с которой дружила с шестого класса. Но, с тех пор как Сима поступила в университет и уехала из Горноуральска, Вера ни с кем не делилась радостями и печалями, неизбежными девичьими тайнами. С Тоней же она не могла быть до конца откровенной еще и потому, что с беспокойством догадывалась, кто был тот «один человек».

— Все, все знакомо, Тонечка. Но не так уж, чтоб с утра и до ночи, все время, без передышки, — сказала она, не поднимая глаз и не зная, зачем говорит неправду. — Просто у тебя, наверное, в сильной форме, как выражаются медики…

— У меня все бывает в сильной форме. Болела корью, потом скарлатиной — тоже в сильной форме. И теперь вот… А было, чтоб тебя не замечали? — Она все еще держала Верину руку и настороженно смотрела ей в лицо.

— То есть как — не замечали? — В глазах Веры мерцали не то беспокойные, не то насмешливые огоньки.

— А так… Ты всей душой, а на тебя ноль внимания. Даже как будто не видят…

Вера закрыла руками внезапно запылавшие щеки.

— И такое было однажды, — она опустила голову, чтобы Тоня не увидела ее лица, — но, скорее всего, это мне показалось…

— Счастливая! — вздохнула Тоня, а взгляд ее сказал: «И зачем я все это говорю тебе? Ведь ты все равно не поймешь меня».

Она придвинула к себе коробку, высыпала на стол цветные карандаши и, взяв один из них, стала чертить на тетрадном листе синие параллельные линии.

Вера быстро поднялась, подошла к окну. Захваченная смешанным чувством радости от услышанного и жалости к Тоне, она глядела в окно, ничего не видя, до боли кусая губы.

— Как можно тебя не замечать, — наконец сказала Вера. — Ты такая красивая. Алешка, например, говорит, что ты самая красивая девушка в депо…

Тоня грустно улыбнулась.

И вдруг сомнение обожгло Верино сердце: а если Тоня говорила вовсе не о нем, а о ком-то другом?

— Послушай, — сказала Вера таким голосом, словно только что прибежала сюда, — разве Митя не замечает тебя?

Тоня вздрогнула, отложила карандаш:

— Откуда… Как ты узнала?

Вера поспешно расстегнула потертый беличий воротник шубы, с облегчением улыбнулась:

— Наблюдательность, милая моя.

Внезапная надежда осветила лицо Тони:

— Он говорил что-нибудь?

— Говорил, что слесарь пятого разряда Тоня Василевская беспрерывно и безжалостно жалит его. Больше ничего. — Вера опустила все сильные слова, на которые Митя не поскупился тогда.

— Сама во всем виновата, — горько раскаивалась Тоня. — Сама. Можно, я думаю, опротиветь человеку, если, кроме колкостей и насмешек, он ничего не слышал от тебя. Ты хорошо знаешь его? Он ведь давно с Алешкой? Расскажи о нем, я тебя прошу…

Вера прошлась по комнате, испытывая какое-то неведомое бурливое и тревожное чувство. И, борясь с этим чувством, она заговорила холодновато и безразлично:

— Не знаю даже, что и рассказывать. Самый обыкновенный мальчишка. Дергал меня за косы, подкладывал на парту кнопки, бойкоты мне устраивал вместе с Алешкой. Иногда двоечки хватал. Что еще сказать? — Она стояла против света, и Тоня не могла видеть ее глаз, лучившихся веселым лукавством.

— Нет, не знаешь ты его! — со страстной убежденностью проговорила Тоня. — Он такой… он совсем не обыкновенный. Сколько у нас таких ребят — с ними еще двух слов не скажешь, а они уже за руки тебя хватают. А Митя… ты видела, как Митя краснеет? Ясный он какой-то и весь на виду, просто светится весь…

— Вполне возможно, — сдержанно отозвалась Вера.

Помолчав, Тоня мечтательно сощурилась:

— Так хотелось в ответ большого-большого чувства. Такого чувства, чтоб дух захватывало…

— А мне кажется, — Вера отвернулась к окну, — мне кажется, о большом, о настоящем чувстве не говорят. Никому. Это свое, самое дорогое, сокровенное. И как-то даже нехорошо и боязно говорить. А у тебя, я думаю, это так… что-то мимолетное…

Опустив голову, Тоня бесцельно перебирала карандаши:

— Я тоже скрывала, Верочка. Никому не рассказывала, боялась чего-то. А теперь все равно. Работали вместе, и то не замечал. А пройдет месяц — встретит и вовсе не узнает…

Тревожащее сердце чувство опять завладело Верой. Оно вмиг погасило жалость к Тоне, всколыхнуло и подняло что-то злорадное, насмешливое, озорное. Вера испугалась этого чувства, но поняла, что не сможет с ним совладать.

— Отчего же, узнает, — сказала она. — У него, по-моему, прекрасная зрительная память…

Тоня поднялась, приоткрыла дверь и, посмотрев на часы, схватилась за голову:

— Поработали, называется! Тебе уже пора на комитет… Задурила я голову своими несчастьями, — как бы извиняясь, добавила она, — а тебе совсем не до того. Ах, Алешка, Алешка…

Маня Урусова была человеком мягкой и чуткой души, но она становилась суровой и беспощадной, когда сталкивалась с человеческими пороками.

Урусова коротко рассказала собравшимся о поступке Алексея Белоногова и выразила надежду, что сам он дополнит ее сообщение. Только сейчас члены комитета взглянули на Алешку. Он сидел возле окна, прямой, красивый и, казалось, спокойный.