Макс Бременер - Тебе посвящается

— Теперь-то здоров? — Будто Валерий только что жаловался ему на хворь.

И Валерий, опустив голову, как если б перед этим наврал про болезни, ответил:

— Теперь — да.

На занятии боксерской секции, когда он снова после перерыва молотил по «груше», а слева и справа делали то же другие ребята, ему как раз и пришла в голову мысль…

Вечером, когда к парням, роившимся, как всегда, у ворот большого двора в школьном переулке, присоединился Шустиков, — закурил, сплюнул, вообще начал было неторопливо обживаться в приятном обществе, — перед воротами остановился маленький отряд. Это были десять юных боксеров с одинаковыми чемоданчиками и руками, тяжелыми даже на вид. Предводительствовал отрядом Валерий.

— Есть разговор! — обратился он к Шустикову и прочим.

Боксеры окружили их полукольцом и опустили чемоданчики на землю.

— Значит, вот, — сказал Валерий. — Если мальцов из нашей школы кто тронет… Ясно?

— А ты и есть защитник юных пионеров? — спросил парень, в котором Валерий узнал того самого, что осенью пристал к нему и Игорю.

— Вот-вот, защитник, — сказал из-за плеча Валерия товарищ по боксерской секции. — А дело так будет поставлено: юный пионер, допустим, сам себе ненароком шишку набьет, а мы вас за бока будем брать. Вот как будет дело поставлено!

— Ты сперва до боков доберись! — хорохорился тот же парень.

— Хук — справа, хук — слева, и ты повис на канате, — пояснил Валерий.

— Хватит справа, слева — не надо, — сказал коллега Валерия.

— Все понятно? — осведомился Валерий.

Юные боксеры сделали шаг вперед и сжали кулаки. На языке военных это называется демонстрацией силы.

— Нужна нам ваша мелюзга! — осторожно огрызнулся кто-то.

— А тогда — р-разойдись! — скомандовал Валерий.

Приятелей Шустикова было не меньше, чем боксеров, но они оценили силы противника. Со словами: «Неохота связываться, а то б я им…» — парни стали независимо оттягиваться в глубь двора. И тут Шустиков, который в продолжение всего обмена любезностями помалкивал — покуривал, чмокая при затяжках, с видом бесстрастного наблюдателя распри, — поднялся на крыльцо и хрипло крикнул Валерию:

— Довоюешься, сволочь! — и рванул на себя большую, обитую войлоком дверь.

Но то ли дверь отсырела (крыльцо было запорошено снегом), то ли, против обыкновения, заперта — так или иначе, она не распахнулась. А Валерий в несколько прыжков достиг крыльца, обхватил Шустикова, повернул к себе спиной и прижал грудью к скрипнувшим, качнувшимся перильцам.

Высвободиться Шустиков не мог. Заступничество приятелей выражалось в покрикиваниях, вроде: «Чё те от него надо?!» — бодрящих, но, в сущности, безрезультатных. На секунду Алексею показалось, что Валерий, навалившийся на него всей тяжестью, его отпустил. Однако через мгновение Саблин внезапно приподнял Шустикова за штаны и ворот над перильцами, встряхнул, багровея от усилия, и разжал пальцы.

Расстояние до земли, вернее — до мягкого сугроба, равнялось полутора метрам. Лететь было недалеко, хотя и унизительно.

Нырнув в снег (он ударился только коленями), Шустиков сразу же вскочил, равномерно облепленный снегом. Валерий, отступивший к своему отряду, сказал:

— Пока!

И тут заливисто захохотал трехгодовалый мальчонка, насыпавший совком снег в игрушечный грузовик, который он, сопя, тащил за собой на тесемке в глубь двора. Мальчонка движением, уморительно-неожиданным для такого маленького, кинул в сторону совок, сел в снег (а пропади все пропадом, дайте посмеяться вволю!) и захохотал безудержно, как хохочут маленькие в кукольном театре, когда разойдутся.

Он смеялся, конечно, не посрамлению хулигана, а просто тому, что большой дядя вывалялся в снегу, как маленький, и вытаскивает снег из-за пазухи, из карманов, из рукавов, где никогда у больших не бывает снега.

Шустиков подскочил к нему, рявкнул что-то и вдруг пнул ногой грузовичок, так что тот упал в угольную яму.

Няня поспешно сказала маленькому:

— Пускай… подумаешь! Он уже плохой был, этот грузовик, старый совсем, а у тебя новый есть, и еще заводной папа тебе купит. Посадишь в него солдатиков — ка-ак помчит твой автомобиль!

Малыш страдальчески сдвинул светлые брови, решая, горевать ли. Потом глотнул, встал, крикнул Шустикову вслед:

— У него все равно колеса не крутились!

Шустиков буквально ворвался к Костяшкину. Он редко заходил к нему раньше, потому что Костяшкин каждый день сам являлся к Алексею и они вместе проводили время во дворе. Но всю последнюю неделю Костяшкин почему-то носа не казал. Это озадачивало Шустикова, он подозревал, что тут что-то нечисто, так как Костяшкин избегал его и в школе, однако спрашивать, в чем дело, из самолюбия не желал. Много чести для Васьки Костяшкина!..

Но, после того как Валерий на глазах всей компании бросил его в снег, Шустиков побежал к Костяшкину. Не затем, чтоб узнать наконец, почему Васька отбился от компании, а затем, чтобы выместить на нем злость, «психануть» всласть… Что Костяшкин снесет, стерпит, в этом он не сомневался. Васька был тряпкой.

— Ты где пропадаешь? — с порога накинулся Шустиков на приятеля. — Когда надо — тебя нет! — Он громко выругался, не заботясь о том, что его могут услышать Васькины соседи. Он был действительно вне себя.

Костяшкин знал, что Алексей не бранится, когда поблизости незнакомые люди, он дает себе волю лишь в тесном кругу «своих» ребят.

— Чего к нам ходить перестал, а? — наседал Шустиков. Алексея возмущало, что Костяшкин, обладавший немалой физической силой и только за то пользовавшийся его уважением, не оказался рядом с ним как раз тогда, когда мог пригодиться.

— Я, Леша, потому не хожу… — начал Костяшкин и забегал глазами по комнате, точно ища лазейку. — Вообще я решил кончать бузу! — закончил он. Бухнулся на диван и небрежно засвистел.

Шустиков сел рядом.

— Ты про что? — спросил он.

— Про то. Я в комсомол, может, вступать буду, — сообщил Костяшкин с улыбкой, чтобы, в случае если Алексей впадет в ярость, можно было обратить все в шутку.

Шустиков отозвался презрительно:

— Примут тебя, как же!

— А чего ж! Заслужу — примут.

— Чем же ты заслужишь? — Шустиков насмехался.

— Заслужу, Не бойся.

— Потому ты, значит, и решил бузу кончать?

— Правильно. — Это Костяшкин сказал облегченно и благодарно. Вот, мол, своим наводящим вопросом ты мне помог все объяснить без лишних слов.

— И когда ж, думаешь, тебя примут?

— Может, в мае, — неохотно ответил Костяшкин.

Он как будто жалел, что сказал когда; наверное, боялся сглазить.

Шустиков с сосредоточенной прищуркой смотрел на приятеля. Как так? У Васьки появились свои планы. И Васька без него их составляет, не открывает их ему. А он-то уверен был, что у Костяшкина не может быть в голове ничего, кроме того, что внушал ему он, Шустиков.