Макс Бременер - Тебе посвящается

К слову, Зина Комарова рассказала, что пошла в первый класс, когда ей было шесть с половиной лет (мы с Ромой пошли в семь с половиной). Тут же она со смехом вспомнила, как трудно давалась ей геометрия: однажды, не в силах доказать, что два треугольника равны, она даже попросила математика поверить ей на слово…

У ограды нашей школы мы расстались, и Зина Комарова дружески помахала нам вслед.

Я почувствовал такое воодушевление, какого не испытывал никогда. Ведь Зина Комарова старше меня лишь на четыре года. Ведь через несколько месяцев я окончу школу. И стану взрослым человеком. И какое значение будет иметь через два-три года то, что я немного моложе ее?!

— Очень хорошая девушка! — произнес Рома после паузы задумчивым тоном. Таким тоном произносят первые слова после того, как закрылся занавес, еще не покинув мира пьесы, еще оставаясь на своем месте, хотя занавес больше не откроется. — Ну что ж, Володя, по домам, а? — спросил он тут же совсем по-иному, как бы окунаясь в забытую было обычную жизнь, которая — хотим ли, не хотим ли — нас окружает.

Вернемся из мира театра в свой мир?.. Но ведь мы видели Зину Комарову не в пьесе!

— Рома, ведь…

— Ты сейчас, по-моему, в мечтах на такую вышину забрался… Да? — спросил он негромко и как бы вызывая меня на откровенность.

— А правда, слушай-ка, — сказал я. — Нет, серьезно, я думаю, так может получиться… — Все-таки было трудно сказать вслух, что может получиться; Рома смотрел на меня неотрывно. — Года через два-три я уже не буду — верно же? — в ее глазах мальчиком. И тогда…

— В чьих это — «в ее глазах»? — осведомился Рома, как экзаменатор, понимающий, о чем идет речь, но все-таки требующий, чтоб ученик выражался более четко.

— В глазах Зины Комаровой. Через два-три года. И тогда, может быть… Конечно, это не близкое будущее. Я просто… — Мне хотелось, чтоб Рома ободрил меня, кивнул, соглашаясь. — Ты, помнишь, сам рассказывал про одного парня, который днем на заводе работает, вечером в техникум ходит, а… и женатый.

— Значит, точно, — сказал Рома словно бы самому себе. — Ну и ну! — Он покачал головой. — Все это может быть: и завод, и техникум, и жена, брат, — продолжал Рома энергично. — Единственно только — Зинаида Николаевна Комарова тут ни при чем. Это просто нелепо и смешно — мечтать о ней!..

— Почему?.. — спросил я, хотя мне было все равно почему. Нелепо и смешно, вот и все — какая разница почему?

— Потому что актрисы выходят замуж за режиссеров.

— Все? — спросил я сдавленно.

— На всех бы не хватило режиссеров. Самые красивые.

Должно быть, он знал наверняка.

— Что ж… — сказал я после молчания.

— Не так-то уж было заметно, а я все-таки сразу догадался, что у тебя на уме, — проговорил Рома довольным голосом.

Если б я открыл в Роме какой-нибудь недостаток, то сразу же, по долгу дружбы, ему об этом сообщил бы. Но сейчас мне показалось, что нет у нас дружбы, и, ошеломленный этим, я попрощался, ничего не сказав. А он не прочитал в этот раз моих мыслей, кинул: «Привет!» — и удалился, легонько насвистывая.

Я побрел домой, как к разбитому корыту.

Было ясно, что Рома вовсе не дружит со мной. Он пробует на мне остроту своей наблюдательности, вот и все, и только за этим я ему нужен.

Я шел, ни о чем не размышляя, ни до чего не доискиваясь, а просто сживаясь медленно с открывшейся мне ясностью. Смешно мечтать о Зине Комаровой. Наша дружба с Ромой ненастоящая…

Но я не мог привыкнуть к этому. Наутро мне было так же не по себе, ничуть не легче, чем в минуту, когда меня осенило и мы с Ромой простились. И, наверно, потому я попробовал взглянуть на все по-иному.

Ведь Рома давно еще мне сказал, что друг — это «второе я». И что на него так же нельзя обижаться, как на самого себя. Я с этим тогда согласился. А теперь «второе я», наблюдая за «первым я», то есть за мной, установило, что я нелеп и смешон, когда мечтаю о Зине Комаровой. Оно, то есть Рома, конечно, не скрыло этого от меня. Вполне понятно, что у Ромы, после того как он предостерег меня, был довольный голос: он радовался, что больше я не буду выглядеть нелепо. Вот почему у него был довольный голос, ясное дело!..

Тут мне стало легче, но только на один день.

На заседании комитета с активом стоял вопрос о характеристиках, которые комсомольская организация давала ребятам, поступавшим на заводы, в техникумы или институты. Рома доложил, что некоторые характеристики, выданные за последние полтора-два года, оказались неглубокими.

— Так получилось потому, что мы не знали как следует этих ребят, которым давали характеристики, — сказал Рома. — А надо, чтоб характеристику составляли те, кто знает человека. И, во-вторых, бывает, что нельзя уложиться в несколько строк: нужно, может быть, исписать страницу. Допустим, пришлось бы мне, например, о Володе Шатилове писать…

И Рома заговорил обо мне.

…Мне всегда бывает не по себе, если говорят про меня в присутствии многих людей. Даже если говорят одно хорошее, я все равно рад бы исчезнуть, не быть при этом. А тут собралось довольно много ребят, и Рома рассуждал перед ними о моем характере.

Он рассуждал с таким знанием, какое может быть только у друга, и с таким беспристрастием, какого, казалось мне, у друга как раз не может быть. И он словно бы приглашал всех заглянуть ко мне в душу, даже не постучав перед этим, не спросив меня: «Можно?..»

И я не выдержал: рванул на себя дверь, выскочил в коридор. (Потом мне сказали, что Рома после этого говорил обо мне еще несколько минут — главным образом о моих достоинствах.) Сейчас же меня окликнул Афанасий Кожин:

— Досталось? — Он не то любопытствовал, не то сочувствовал.

Афанасий приоткрыл дверь комнаты, где заседал комитет, на миг просунул туда голову, после чего взглянул на меня с возросшим интересом.

— Что, Анферов по косточкам разбирал? — спросил он, чему-то радуясь. — Так тут же нечему удивляться! Вы, кажется, дружили последнее время?.. Да? А теперь больше не хочешь? Ну еще бы! Я же сам с ним одно время дружил. С ним же невозможно!..

Он стал возбужденно объяснять, что за человек Рома. По его словам, Рома был эгоист, парень с большим самомнением, «невозможно принципиальный» и «типичный пижон».

То, что с Ромой «невозможно», было, пожалуй, правдоподобно. Вместе с тем Рома не был «типичным пижоном» — у пижонов, конечно, особых принципов как раз и нету… Хоть я и злился на Рому и вообще волновался, но видел, что концы с концами Афанасий не всегда сводит.

И тем не менее мне было приятно, что Афанасий принижает Рому. Я возражал Афанасию, спорил с ним, но то, что в ответ он пуще ругает Рому, доставляло мне удовольствие.

— Я же сам с ним одно время дружил, — повторял Афанасий. — Он же такой: ради принципа какого-нибудь не пожалеет друга! Осмеять может, разругать — пожалуйста, раз плюнуть! А я так не могу: если я, допустим, твой друг, я уж всегда буду за тебя. Что бы ни было!