Сергей Иванов - Его среди нас нет

На физике, когда Тарасову вызвали отвечать, Лида трясущимися руками нащупала в маленьком кармашке ее портфеля деньги. Казалось, они хрустнули на весь класс. Лида замерла в глупой какой-то скособоченной позе. Но всем было не до нее, даже Садовничьей, даже Крамскому — все-таки физика на дворе, а не какое-нибудь рисование.

Потом две перемены она таскала Тарасову по школе — якобы в поисках одного восьмиклассника. И даже чуть не пропустила тот момент, когда Крамской начал писать свое объявление. Потом была география — как на пытке.

Потом началась и сама пытка. Следствие!

Ужас держал ее за горло, не отпуская ни на секунду. Она даже привыкла жить с этим ужасом. Рядом Тарасова лопотала что-то… Вдруг она сунулась за деньгами! И в классе произошел взрыв.

Взрыв тишины.

И после начали спорить про обыскивание!

Тогда она воспользовалась своей страховкой — начала валить на Крамского.

Тут они переглянулись с Садовничьей, и ей показалось, что Садовничья тоже знает: Крамской ни при чем. Но почему-то промолчала.

От этой ответной подлости Лиде даже будто стало легче. Вот только бы сейчас… Вот только сейчас спасется, и больше никогда!

И пронесло! После еще многих пыток страха Лида шла домой. Ей было холодно. Ни о чем не хотелось думать. Рядом ковыляла Тарасова.

И это была уже новая подлость — идти под ручку с человеком, которого ты обокрала!

А что делать, говорила она себе, иначе заподозрят.

Она не знала той беспощадной истины, что одна подлость неминуемо рождает следующую.

— А я что? Я ничего, — шептала Лида, — сейчас уроки поделаю…

Ей хотелось думать, что она такая же, что ничуть она не изменилась: ученица, отличница. «Уроки поделаю…» И потом, когда Тарасова наконец убралась восвояси: «К семи успею!»

И, поднимаясь в лифте, уже придумала, как скажет матери, будто ей надо на секцию. И подумала, где спрячет спортивную сумку… Или даже можно с собой. Скажет им — соревнования!

А ведь еще вчера она почти с чистой совестью обещала себе: «Возьму эти семь, а потом обратно подкину…»

Здесь и раздался звонок в дверь. И за дверью стоял Крамской.

Итак, он сумел добиться: преступник сознался в своей вине, следствие успешно завершилось. Ну? И что же теперь?

Наступает время быть великодушным… Повинную голову меч не сечет! Ладно уж, ступай восвояси, баба-яга, да в другой раз не попадайся!

Но бывает, приходит час именно не быть великодушным. Не быть!

Все ли человек имеет право простить?.. И я знаю, многие сейчас подумают и скажут: да, все! Так уж мы воспитаны, так уж мы устроены. Нам стыдно смотреть в глаза изобличенному вору или предателю. Мы говорим: лежачего не бьют!

Такие весьма и весьма благородные слова… Но давайте-ка разберемся, что это вообще значит — простить? А это значит сказать в душе своей: «Ладно уж, ничего такого страшного он не сделал!» То есть свою собственную душу приспособить, подравнять к душе того, кого надо прощать… Зачем? Да чтобы его поступок не казался тебе таким отвратительным, чтобы ты именно мог… простить.

И вот, выходит, из-за своей будто бы доброты ты начинаешь потом жить с переделанной, с ухудшенной душой. А это уже опасно!

Кажется, древние индусы считали, что душа передается из поколения в поколение от человека к человеку, как эстафета, как, например, зажженный олимпийский факел — от бегуна к бегуну…

Теперь все мы, конечно, знаем, что это лишь легенда. Однако легенда красивая, над ней стоит задуматься. То самое, про что Пушкин однажды сказал: «Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок».

Ну ладно… Так вот, древние индусы считали, что души путешествуют во времени — из очень далеких веков и до нас! И значит, насколько же надо с ними осторожно обращаться, чтоб не повредить, чтобы не покалечить ее о душу какого-нибудь прохиндея или лгуна — не испортить жизнь еще даже не родившемуся человеку из далекого будущего.

И уже невозможно тебе существовать шаляй-валяй, раз ты в ответе перед теми, кто родится в две тысячи пятисотом, и перед теми, кто родится в трехтысячном году. И дальше и дальше…

Значит, нельзя прощать?

Да. По-настоящему плохое прощать нельзя!

Они стояли друг против друга: будто бы взрослая Лида Самсонова и будто бы мальчик Сережа Крамской. На столе лежали пятнадцать рублей. И еще трешник — из вчерашней недотраченной семерки. И еще классный журнал в зеленой обложке.

— Позови сюда свою мать! — сказал Сережа.

Самсонова, ни капли не готовясь к этому, вдруг заплакала.

Она действительно была заметно выше Сережи, она была кое в чем настоящая тетя. И никто в шестом «А» не видел, как она плачет. Пожалуй, и Лидина мать призабыла, как выглядят эти слезы.

Теперь Лида плакала, сама как будто бы открывая новое для себя чувство.

Плакала и отрицательно качала головой.

— Позови мать, Самсонова! Иначе будет хуже. Иначе я все расскажу в классе!

На самом деле он ничего не хотел говорить шестому «А». Ведь наказывать надо тоже не как попало.

Если орава оголтелых ребят начнет плясать на чьих-то косточках, из этого ничего хорошего не выйдет… Нет, Сережа Крамской совсем не хотел рассказывать в классе!

— Я не могу, Сереженька!

Но, словно почувствовав что-то — может быть, сердцем — какую-то излишнюю тишину в комнате, где была дочь, Лидина мать открыла дверь и остановилась на пороге.

Она увидела плачущую Лиду. Это было для нее так необычно, что мать даже забыла наброситься на стоящего здесь мальчишку — наверное, каким-то образом виновника.

Она встретилась глазами с дочерью. С заплаканными глазами дочери. И вдруг Лида побежала к матери. Но не к матери, а мимо нее. Крикнула:

— Да пусти же ты!

И мать услышала, как она вбежала в ванную и закрыла дверь на щеколду.

А жизнь продолжалась себе, словно бы и не случилось никакой беды. Всяк занимался своим делом. Таня Садовничья хмурила брови и недоумевала. Алена, такая веселая и такая умиротворенная, писала в новом журнале последние строчки. «И все, — думала она, — и ничего больше нет. Истории этой конец, а новой жизни начало!»

Скоро ей позвонит один известный нам лысоватый человек, и она скажет ему с грустной, а на самом деле со счастливой улыбкой: «Да нет, не стоит, знаешь… И лучше этого не надо… Нет, ничего не случилось. Просто ни к чему… Да. Вот именно, прощай!»

А Маринка Коробкова сидит у телефона и шепчет: «Попробуй только не позвони. Я тебе так не позвоню! Вот если через десять минут не раздастся, я тебе тогда… Хуже будет, имей в виду…»

Отец выглянул из своего кабинета. Он закончил ту самую статью, у него было хорошее настроение, и он не прочь был пообщаться с дочерью. Например, спросить: чего это, мол, ты не делаешь уроки… Или что-нибудь в том же духе.