Лев Кузьмин - Конь-беглец

И Сивый по лужам больше не нашлепывал, переступал осторожно, плавно, хотя поспевать за лосями при такой непривычной манере ходьбы ему было непросто.

Ночь между тем надвигалась навстречу и этой компании.

Закатный багрец мазнул по макушкам елей последним своим высверком, быстро угас. В прогалах мокрых ветвей кое-где зажглись звезды, но на глушь лесную легла тьма почти непроглядная, и лосиха зашагала еще торопливей.

Причина спешки была Сивому непонятна. Он тянулся след в след за лосями только потому, что не желал остаться в одиночестве. Не желал, и хотя утомился, да все шел и шел. Лосенок устал тоже. На высоких, на тонких, как длинные палки, ногах он семенил позади матери, то и дело тыкался ей в ляжки, подавал знак: «Пора бы сделать передышку!»

А лосиха вошла вдруг на всей скорости в зыбкую болотину. Сивый мигом провалился по колена. И, выдирая с трудом ноги, захлюпал по болотине еще шумнее, чем шлепал недавно по лужам. Но теперь лосиха на него не оглядывалась, не укоряла, а глубокие следы всей процессии тут же, пузырясь, уркая, издавая гнилой запах, затягивала вязкая жижа.

Когда кончилось и это испытание, путь пошел круто вверх, туда, где над темным взлобком во всю сияла звездная россыпь. Лоси и Сивый вступили на островной, посреди лесного, широкого болота, холм.

На новом месте по ногам стегала жесткая, путаная-перепутаная трава, клочковатыми копнами серели какие-то кусты, на фоне ночного мрака черно корячились сучья сухого, давнего бурелома. Но лосиха выбрала тут полянку поровней. Она, вполупотьмах еще более огромная, повела горбоносою головою, втянула ноздрями ночной, посвежелый, уже с намеком осеннего холода воздух, шевельнула ушами и, успокоенная бескрайней на холме тишиной, сама совершенно беззвучно опустилась на колени, затем легла полностью. Лег, привалился к матери и лосенок.

Сивый безо всякой оглядки рухнул рядом. За долгий день он столько набегался, столько пережил, что в хорошем отдыхе нуждался крайне. Задремал он быстро, крепко. Ему ведь теперь ни тревожиться, ни прислушиваться на все стороны не было ни какой нужды. Как он полагал, его теперь опекала чуткая, сильная лосиха.

И вот, если в этот поздний час в деревне даже и во сне кто-то переживал за Сивого, то сам Сивый на лосином лежбище никаких снов про деревню не видел. Ему снилось, что он теперь тоже лось!

Однако благодатная передышка продолжалась едва ли дольше часов трех. Сквозь сон Сивый услыхал, как встала лосиха, встал и лосенок. Сивый перепугался, как бы не остаться опять одному, сам быстро вскочил на ноги. Вскочил, понял: лоси пробудились всего-навсего на ранний завтрак, на кормежку.

В серой полутьме рассвета они были почти невидимы. Лишь когда они переходили с места на место, то на их ногах слегка мелькали, белели «чулки». И чуть-чуть выдавали их шорох да хруст веток, которые лосиха и лосенок объедали с молоденьких деревьев.

Сивый вспомнил собственные ночные кормёжки на пастбище у речки, принялся и здесь вынюхивать, выискивать вокруг себя траву съедобную. Она среди сухого валежника да на песке повырастала не слишком лакомой. Преобладали тут суховатый, тонкий белоус да тощий, с шершавыми колосьями пырей. Но поскольку отставать от доброй компании не годилось, а осиновыми ветками Сивый угощаться не привык, то он и стал хрумкать то, что нашлось, как всегда, под ногами.

В это время над черною, над зубчатою лесной кромкой горизонта, на восточной стороне, небо стало медленно наполняться слабым светом. Ниже холма по широкой долине расплылся туман. Оттуда потянуло опять сыростью, болотным ознобом. И в той вот болотной стороне, в тех чащобах, где вчера прошагали Сивый и лоси, внезапно возник, раздался сперва заунывный, тоскливый, а потом и до мороза по коже явственный, душу раздирающий вой.

Сивый дрогнул, кинулся к лосихе. И лосенок прижался к ней. Но лосиха невозмутимо, безо всякой поспешности обернулась туда, откуда вой прилетал. Она стояла, слушала, а когда вой смолк, то лосиха, будто и не было ничего, опять принялась за кормежку. Поведением своим она словно бы разъясняла и лосенку, и Сивому: «К бокам моим не жмитесь, не дрожите! Вой этот, ясно-понятно, звериный, волчий. Но они нам пока — не опасны! Мы теперь на любимом моем, на почти неприступном острове. Тропа сюда через вязкое болото одна, да и та лишь лосиная, наша. Коротконогим волкам по ней — не проход! Даже вы вчера там булькались, вязли, а волкам совсем не пройти, не проплыть. Так что пусть посиживают на том берегу, воют, а нам до них нет никакого дела!»

Так ли понял Сивый свою опекуншу-лосиху, не так ли, но дрожать перестал.

Восток в это время разгорелся и розовым, и золотым, и, хотя солнце еще только-только собиралось выглянуть, а на лосином острове все стало уже видно хорошо, светло. Вокруг четко обрисовались и нагромождения из палых деревье-су-хар, и пламенно забагровели покрашенные предвестием близкой осени макушки осин, и обозначилась каждым тонким стебельком, каждой соломинкой примятая нынешними ночёвщиками лужайка. В предвестии восхода солнца порозовел и прозрачный воздух, он стал не только осязаемым, но и — видимым.

Лишь под крутым берегом острова в болотной низине все белел и белел непроглядный туман. Да ведь и туман этакий обещал лишь погожий, славный денек, и в ожидании тепла Сивый успокоился окончательно.

А на лосенка напало игривое настроение.

На ножках-ходулях он отпрыгнул от матери, задорно, козыристо подскакал к Сивому. С ходу лбишком он ткнул Сивого в бок. То есть похвастал, что он уже не совсем теленок, что у него на лбу вполне уже заметно обозначились выпуклые «шишечки», будущие рожки.

Удар «шишечками» получился почти нарошечный, их, неокрепшие, лосенок все же берег, и на такой удар Сивый не обиделся ничуть. Сивый, как говорится, сам вспомнил недавнюю молодость. Он по-своему, по-лошадиному взбрыкнул, заскакал вокруг лосенка, весело мотая головою. А тот продолжал пугать «шишечками», наставляя их на Сивого, крутился на месте.

Скакали, играли они долго. Лосиха, время от времени отрываясь от серьезного дела, от кормежки, одобрительно поглядывала на них. Когда же озорная возня стала слишком шумной, лосиха фыркнула, топнула и лосенок унялся.

Сивый перевел дух, собрался наклониться к собственному завтраку, к траве. Но глянул с высоты холма под берег. А там над поверхностью болота колыхался, как белая вода, белый туман и двигалось что-то странное.

К берегу покачливо плыли несколько темных точек. Затем они стали выше, обратились в отдельные острия-сучки. Они приближались все быстрей да быстрей, и вдруг в какой-то один миг выросли, предстали перед ясным светом парою совершенно одинаковых, непомерно широченных лопастей-рогов. И, вздымая над громадиной-башкой те лопасти, прямо перед глазами Сивого, взошел на чистый от тумана берег поразительно мощный бык-лось, именуемый еще и — сохатым. Именуемый должно быть за то, что почти железными растопырами-рогами его при желании можно было бы вздирать, как сохою, любую крепкую землю.