Алексей Мусатов - Стожары

Санька с приятелями в нерешительности переминался около крыльца.

— А здорово он Машу выручил! — вполголоса сказал Степа Так-на-Так. — Откуда он взялся, Федя этот? Зайдем, Коншак, поговорим.

Санька молчал. Ничего не скажешь, парень находчивый, не растерялся. А он-то связался с этой худой лодкой… Но после того, что произошло на реке, как тут зайдешь в избу, что скажешь Маше?

— Кому интересно, идите, — дернул Санька плечом. — А мне домой нужно. — И он зашагал вдоль деревни.

Приятели переглянулись и поплелись за ним следом.

Маша, войдя в избу, быстро разулась, повесила пальтишко на гвоздик и залезла на печь.

Федя оглядел коричневые щелястые стены, увешанные пучками сухих душистых трав, снопиками пшеницы, ржи, овса, и спросил:

— А дедушка скоро будет?

— Он придет, придет… Ты забирайся сюда, — позвала его с печки Маша: — здесь тепло.

Федя не отказался. Полезли на печь и остальные ребята.

— Не все сразу! — осердилась Маша. — Раздавите печку, она и так старенькая.

Искоса поглядывая на Федю, девочка вспомнила, как однажды дед Захар позвал ее к себе и рассказал. что у него большая радость — нашелся Федя Черкашин, тот самый мальчик-сирота, с которым он подружился, когда был в партизанском отряде. Мальчик стал ему вместо родного внука, но из-за немцев они потеряли друг друга. А теперь Федя пишет, что лечится в госпитале, в далеком городе Ташкенте, а потом будет жить в санатории. А надо ему немедленно написать ответное письмо: он, Захар, живет бобылем, старуха его померла, и пусть внук скорее приезжает к своему дедушке. Маша написала. Потом она рассказала о партизанском внуке Зине Колесовой, и они связали ему в подарок две пары варежек. Время шло, а Федя Черкашин все не приезжал. Тогда Маша с подругой стали писать ему чаще.

Они на все лады убеждали Федю, что жить ему в каком-то там санатории совсем необязательно — пусть приезжает скорее в Стожары: воздух здесь чистый, вода в речке родниковая, в лесу полно грибов и ягод, на ферме густое молоко, и Федя у них так поправится, что не уступит в силе ни Степе Так-на-Так, ни Саньке Коншакову, ни Петьке Девяткину.

— Из санатория сейчас? — неожиданно спросила Маша.

— А ты откуда знаешь? — удивился Федя.

— Я про тебя много знаю. Ты ведь внук дедушке Захару, партизанский внук… Мы тебя ведь давно ждем…

— Так это твои письма были? Тебя Машей зовут?

— Машей! — засмеялась девочка. — А это вот Зина Колесова. Она тебе варежки связала. А это — Семушкин. Его у нас все суслики боятся. А это… — Маша называла каждого по имени, говорила, кто чем знаменит, и ребята тянулись к Феде, пожимали ему руку.

В сенях заскрипели половицы.

— Дедушка идет, — догадалась Маша и, подмигнув ребятам, обернулась к Феде: — Ты не сразу показывайся. Спрячься пока.

Мальчишки оттеснили Федю в угол печи. Захар открыл дверь и ворчливо спросил:

— А ну, терем-теремок, кто в тереме без прописки живет?

— Я, мышка-норушка, — пискнула Маша.

— Я, лягушка-квакушка, — отозвалась Зина.

— Я, комар-пискун, — тоненьким голоском сказал Семушкин.

Захар покосился на стоявшие у порога мокрые ребячьи сапоги, башмаки, обшитые кожей валенки и покачал головой:

— Что, гуси лапчатые, промочили ноги да на печку к деду Векшину? Дома-то за это не жалуют. Выведу я вас на чистую воду, дайте срок!

— Дедушка, а мы не отогреваться. Мы к вам с новостью, — сказала Маша.

— Знаю я ваши новости!

— Правда, дедушка!

И вдруг с печки, из дальнего ее угла, полились такие переливчатые, звонкие соловьиные трели, что все ребята в изумлении насторожили уши, а дед Захар даже попятился к двери:

— Что за наваждение! Кто там балуется? А ну, слазь, слазь, говорю!

— Это я, дедушка… я…

Федя легко спрыгнул с печки и вновь защелкал, залился, как настоящий соловей.

— Узнаете, дедушка, чуете?

Точно солнечные блики заиграли на лице старика.

— Чую, соловушко! — И Захар, словно ему не было семидесяти лет, в ответ на соловьиное щелканье гукнул филином.

Мальчик отозвался криком ночной выпи, старик тонко и нежно засвистел иволгой, мальчик закуковал кукушкой.

Так они стояли друг перед другом, перекликались птичьими голосами, и ребятам казалось, что все птицы с округи слетелись в старую Захарову избу.

Потом, устыдившись, что разыгрался, как мальчишка, старик смущенно рассмеялся, привлек Федю к себе и обнял.

Вскоре на столе запел свою песенку кособокий самовар.

Захар открыл банку консервов, достал горшочек с медом, моченой брусники, яблок, грибов, усадил Федю в передний угол.

Потом оглядел сияющие лица детей и совсем подобрел:

— Все садитесь! Пируйте! Такой день, ничего не жалко.

Ребята разместились за столом. И, хотя большая деревянная чашка была полна просвечивающих моченых яблок, а в горшочке желтел загустевший липовый мед, они, не желая, чтобы Федя подумал о них плохо, ни к чему не притрагивались и чинно отвечали: «Большое спасибо, мы уже пили-ели…»

— А ты где птичьему языку обучился? В отряде, да? — допытывалась у Феди Маша. — И коростелем умеешь кричать, и зябликом рюмить?

— Могу.

— Меня научишь?

Алеша Семушкин все пытался завести с Федей серьезный разговор о партизанских делах.

— Обожди, торопыга, — остановил его Захар. — Дай ему передохнуть с дороги. Будет у вас время, всласть наговоритесь. — И он пристально вглядывался в мальчика.

Федя был гладко острижен, худощав и казался неразговорчивым.

«Ничего… это его солнышко тамошнее присушило, — успокаивал себя Захар. — Он у нас тут, как на дрожжах, поднимется». И старик в который раз спрашивал Федю, не болит ли у него где.

— Ничего не болит, дедушка. Я левой рукой пудовую гирю выжимаю. Я уж боролся с одним на станции.

— Ну и как?

— Да он не по-честному: подножку дал. Только я все равно вывернулся.

— Видишь, нельзя тебе пока силой мериться. Ты у меня тихо жить будешь, покойно.

— А мы его старшим поставим над всеми ребятами, — вдруг заявила Маша, которой давно хотелось сказать Феде что-нибудь приятное. — Мы его вот как слушаться будем!

— Что еще за старшим? — покосился Захар. — Внучек отдыхать приехал.

— Я ненадолго, дедушка. В ремесленное училище поступать хочу, — сказал Федя.

— Ну вот, — нахмурился Захар, — только через порог перешагнул, а уж на дверь оглядываешься. Ты поживи, присмотрись, может, и другая какая путевка выйдет.

Ребята готовы были просидеть с Федей до позднего вечера, но Захар вовремя намекнул, что дорогим гостям пора честь знать, и они, поблагодарив за угощение и распрощавшись, направились по домам.

Захар вышел проводить их до угла.

Мороз, точно искусный стекольщик, застеклил лужи хрупким ледком, и они блестели в лунном свете, как парниковые рамы.