Альберт Иванов - Глаза

— Обычная, — смутился Витька, понимая, что Никифор прав.

— Ладно. Я ее в свой рюкзак засуну.

Витька услышал, как Никифор встал.

— А она не задохнется?

— Голову ей снаружи, на свободе, оставим. Мы уже с ней подружились, думаю, за шею она меня из рюкзака не тяпнет.

— Нет-нет, — поспешно сказал Витька, — она спокойная.

Короче, они благополучно спустились на улицу. Лишь собака иногда боязливо взлаивала. И только теперь под фонарем Витька рассмотрел Никифора. Он был коренастый, старый, лет сорока, лицо простое, русское. Одет в застиранное солдатское, но сапоги — хромовые, офицерские. Так многие тогда одевались, разве что обувка чаще всего была кирзовая.

Никифор вынул собаку из рюкзака, поставил на землю и дал Витьке конец веревки:

— Я тебя провожу. Мало ли что.

«Что я, маленький?» — подумал Витька, но промолчал. Шпаны везде хватало, да его как-то Бог пока миловал. А Никифор и впрямь пригодился, когда они еще не дошли до Юркиных владений.

За керосиновой лавкой, освещенной лампочкой под железной сеткой, они неожиданно столкнулись с самим Юркой. Собака стала прыгать вокруг него и ласкаться.

— Во! — неимоверно удивился он, глядя то на собаку, то на них с Никифором. — Приехал из Рогачевки, нигде ее нет. Обыскался! Где нашлась?

Тут-то и выступил красноречивый Никифор. Он с ходу поведал, что ее куда-то тащили зверобои, но они, мол, ее отстояли.

— Куда тащили? Зачем? — оторопел Юрка.

— На мыловаренный завод, — не моргнув глазом, ответил Никифор. — На мыло.

— И что же? — не сводил с него глаз Юрка.

— Откуда ни возьмись, — Никифор указал на Витьку, — появляется этот следопыт и кидается на них. «Верните! Верните, это Юркина!» — кричит он на всю улицу. Люди с перепугу разбежались, а одна бабка выпала из окна — с первого этажа — из любопытства. Затем появляюсь я и вступаюсь за него, иначе бы его разукрасили, как к Первому мая!

— Да ну вас! — рассмеялся Юрка и перехватил у Витьки веревку. — Большое спасибо, что помогли. Она вообще-то не только моя, — признался он. — Она общая. Все во дворе переживают, никогда раньше не убегала.

— А зовут как? Друг твой говорит: Жулька. Но что-то не верится. Не похожа.

— Милка, — стесняясь, вымолвил Юрка. Даже Витька точно не знал, а теперь вспомнил. — Милкой ее зовут.

— Славное имя, — одобрил Никифор, — как у буренки. А больше, чем корову, у нас никого не любят.

Может, они и не совсем так говорили, но близко к тому. Пожалуй, еще добродушнее. Столько времени утекло, — вспоминает Виктор Иванович. С того вечера они зачастили к Никифору в гости на элеватор, безропотно отдав ему свою пещеру. Постепенно он стал как бы их советчиком в сложном взрослом мире, просто и знающе отвечая на любые вопросы. Жаль, они его ни разу не спросили: есть ли жизнь на Марсе? Без шуток. Интересно, что бы он ответил. Он знал обо всем и обо всех, причем как-то прозорливо, словно жил здесь когда-то давно и был вновь переброшен сюда из будущего Уэллсовой машиной времени. Ну это, конечно, преувеличение. Уменьшите затем, и будет что надо. Иногда необходимо прибавить, чтобы потом отнять лишнее.

Кого только не знал Никифор в городе!.. Ребятам с ним было интересно. Вероятно, и ему с ними было нескучно. А то и веселее, хотя бы потому, что он одинокий.

О себе он не рассказывал. Они порой даже полагали, что он сбежавший уголовник. Но какой из него уголовник, если он довольно образованный? Вообще-то в нем проскальзывали: и армия, и тюрьма, но слишком уж расплывчато. Сейчас, в свои семьдесят лет, Виктор Иванович думает — но не уверен, нет, — что Никифор, возможно, был на фронте штрафником. Кто тогда только не сидел: и учителя, и врачи, и инженеры — теперь в газетах повсюду об этом. В военное время могли взять из заключения в штрафные части запросто. А кто проявит отвагу, а заодно уцелеет, с того судимость снимали. Но это лишь домыслы о Никифоре. Домыслы…

Странно, он вроде бы никогда не говорил о политике. Один только раз вскользь упомянул маршала Жукова.

— Не люблю его, — сказал. — Ему людей не жаль.

При Никифоре пещера Гранитного дворца приобрела вполне обжитой вид. Появились: топчанчик, накрытый разноцветным лоскутным одеялом, фанерный столик с керосиновой лампой, примус, пара табуреток. Не сразу, понятно, а за месяц, наверно. И что еще интересно: большая фотография пароходного иллюминатора — вид на море изнутри каюты. Никифор приклеил ее к стене у входа. Казалось, это и правда круглое окно в неведомый чудесный мир, с далеким парусником. А портрет Сталина, вырезанный из «Огонька», остался на противоположной стене.

Да-а, неплохо устроился Никифор, они ему завидовали.

Когда скрепя сердце они пойдут и скажут о том, что обнаружили в той пещере на элеваторе, — в милиции сразу всполошатся и срочно отправят с ними двух оперативников. Молодцы в погонах резво заспешат, словно на пожар. А так ведь никого не дозовешься: недавно в соседнем бараке шпана избила до смерти инвалида, позарилась на его перламутровый аккордеон. Напрасно всполошенные женщины бегали в отделение. От них лишь отмахивались: «У вас там вечно черт-те что творится!» А тут по волшебному слову бегом понеслись. Ребята еле поспевали за ними, будто не они мильтонов вели, а наоборот. У элеватора друзья только укажут путь дальше и спрячутся в соседнем переулке.

…Никифор не всегда бывал разговорчивым. Умолкал иногда, не отвечал. Впадал в задумчивость, и там среди своих мыслей изредка улыбался чему-то и тихо курил свой «Беломор».

— На «Герцеговину Флор» не хватает, — подмигивал он.

Ребята — да и вся страна — знали эту, любимую Сталиным, марку табака.

Встречали ребята Никифора не только на элеваторе, но и случайно в других местах. Как-то столкнулись с ним утром на пляже за Чернавским мостом. Он загорал на песочке в одиночестве — странно, в будний день, — а у них-то были каникулы. Они, как всегда, постеснялись спросить, почему он не на работе. А кстати, на какой? И где?.. А может, он в отпуске. Или сутки где-то отдежурил, теперь двое суток отдыхает. Нет, неудобно спрашивать, да и не к чему. Они не старые бабки и не детский киножурнал «Хочу все знать».

Ребята с Никифором наблюдали, как пожилой рыболов, заякорившись на плоскодонке на быстряке, таскал в проводку увесистых подлещиков, которых местные называли «лупачами». На быстряке, по-местному — «собачке», закручивалась воронками вода и бойко несла их длинной чередой по течению. Когда Витька вырастет и поседеет, он узнает, что тогдашний «лупач» не что иное как редкий сейчас знаменитый «рыбец». И их запросто ловили раньше штук по двадцать за утро, когда они заходили в их речку с Дона.

— Вон тот пенсионер, — показал Никифор на рыболова, — особенный, выдающийся человек. Недавно был санитарным врачом Ворошиловского района. — Он усмехнулся и восхищенно покрутил головой: — Ну, давал хапугам прикурить!..