Василий Ледков - Метели ложаться у ног

— Теперь на всех охотятся, — поглаживая седую бороду, заметил Паш Миколай.

— Вэй-вэй-вэй! Вот грех-то, вот грех!.. — как всегда, запричитала бабка Ирина.

Митька поднес ноющую ногу к огню.

— В дороге, наверно, натрудил. Но это не беда, бывает и хуже.

— Ювэй-ювэй-ювэй! Вот грех-то, вот грех!..

— Да-а-а.„пуля не разбирается, в кого бьет, — сказала задумчиво Нина; она побледнела, из уголков глаз и рта разлились по щекам темные тени. И добавила, словно бы думала вслух: — Может, на войне пулю, попавшую в ногу, и за счастье считают?

— Конечно, это лучше, чем в голову, — ответил ей Митька.

И опять в чум вошла тишина. Желтые, голубые и фиолетовые языки пламени облизывали ещё мерзлые ветки ивы в костре. Со свистом лопалась кора на ветках, попавших в огонь. Прокатилось за стенами чума глухое эхо — это треснула где-то от мороза земля.

— Я, даже когда приближались к линии фронта… когда стреляли орудия, думал, что это трещит земля от мороза, — сказал Митька, прислушиваясь к угасающему эху.

— Вот грех-то, вот грех…

— Может, ты с ним встречался где? — спросила Нина задумчиво.

По лицу Митьки скользнула виноватая будто улыбка.

— Что ты… Встретить знакомого на войне почти невозможно. Я за два года ни разу даже просто ненца не видел. Похожие на ненцев встречались…

И опять сделалось тихо; в чуме незримо для всех жил Микул…

Дорога, однако, не ждет. А Митьку ждал его родной чум, в нем Марина, не успевшая толком понять своего женского счастья.

В тундре обычно и дней и недель не считают. Да и зачем их считать. Этим время не удержишь и бежать не заставишь быстрее. В середине зимы цветы не зацветут. Рыба ловится — хорошо! Песец есть — хорошо! А нет — надо искать.

Не одну сотню километров прошли по немереной тундре аргиши Нины и бабки Ирины в поисках песца — от Паханзедской губы до Сыра-Хоя. Каждый бугорок, каждый изгиб безымянных речек Нина Паханзеда знала, как свою ладонь. И каждый раз, когда ей делалось трудно и казалось, что труднее быть не может, в памяти её слуха оживал голос и последнее слово Микула: «Если будет трудно — вступай в колхоз…»

Но помнила она и другие его слова: «Колхоз рядом, далеко не уйдет. А вот охотники колхоза… Пусть они сначала станут вровень с Микулой Паханзедой в промысле… Пусть колхоз «Тет яха мал» сначала докажет, что вступать в него — дело стоящее». И Нина не торопилась: олени её считались пока что лучшими во всей Большеземельской тундре, а имя её в бумагах Микодима значилось пока что первым среди лучших охотников тундры; только за два с половиной месяца с начала сезона она сдала больше восьми десятков шкурок, были у неё песцы и в запасе.

И аргиши Нины Паханзеды вновь и вновь кочевали по немереной тундре — от стойбища к стойбищу, — Нина пасла оленей, ставила и проверяла капканы.

Тоскливо было только одной, без Микула. И особенно в последнюю зиму: Иванко учился теперь в школе, жил в интернате, время в чуме, если оно выпадало, приходилось коротать с бабкой Ириной, а с ней и говорить было не о чём и не хотелось — приходилось больше молчать, если не нужно было отвечать на вопросы. Так, в непобедимой тоске, прошли и Омулевый месяц, и месяц Малой темноты [78] Омулевый месяц — сентябрь, месяц Малой темноты — ноябрь. .

Иванко приехал на каникулы, когда дни стали заметно длиннее. И света в тундре стало больше. И жизнь стала интереснее. И Нина всё чаще словно бы по делу стала задерживаться дома при первом удобном случае. Вот и теперь: уже давно пора бы ехать проверять капканы, и олени давно были запряжены в нарты, и погода настроилась на метель (нужно было даже поторапливаться, чтобы покончить с капканами до метели и темноты!), а Нина всё сидела в чуме — смотрела и слушала.

Бабка Ирина рубила дрова. Иванко сидел на снегу, следил за тем, как ловко вылетают из-под топора ветви яры; улыбался так, словно бы хотел что-то сказать.

— Что? — спросила бабка.

Иванко засмеялся:

— Да вспомнил, как я тебе когда-то надоедал. Игрушки-то….

— А-а-а! — засмеялась бабушка. — Теперь небось смешно? — опустила топор ещё несколько раз на ветки и запела вдруг:

И Нина хорошо помнила те годы, когда Иванко бесконечными вопросами и просьбами изводил бабку Ирину, доводил до отчаяния:

— Бабушка, сделай лису… Бабушка, сделай оленей…

Чтобы отделаться от внука, бабушка принималась рубить яру, напевала:

Иванко собирал в подол малицы кусочки яры, уносил в чум и, кувыркаясь на постели с ними, напевал, подражая бабке:

Теперь же Иванко чувствовал себя взрослым, почти взрослым мужчиной: учился в школе, уже умел читать… умел даже посмеяться над прошлым — у него уже было своё прошлое…

И Нине было радостно оттого, что её сын (её косточка) такой большой уже — научился не только читать, но и жить самостоятельно (пусть и в интернате, но без родителей!); было и грустно: мальчик уже никогда не будет ребенком, который не может обойтись без родителей, — с каждым годом всё дальше будет отходить от отца и бабушки, скоро ему и вовсе не нужна будет их помощь… останется лишь привычка обязательной благодарности и забота о родителях по привычке… И мать не нужна будет ему — Нина не нужна будет… Не нужна будет она и свекрови, потому что дни бабки Ирины уже сочтены… Никому не нужна будет: молодость пройдет, как проходит — в заботах о доме, — не вернется. Не нужна она будет и себе, Нина. Будет всем в тягость…

Не только грустно, но и больно было ей, когда она смотрела на сына и на свекровь, думала — не могла не думать так, как думалось, потому что не было рядом Микула: молодость проходила… Жизнь уходила!..

Нина села в нарты и улетела в начинающую вьюжить тундру…

А возле чума, в чуме жизнь шла своим чередом: Иванко рассказывал бабушке о поселке Пэ-яха-харад на берегу тихой тундровой речки, об интернате…

Как-то после пурги ветер стих, облака разбежались — над поселком Пэ-яха-харад повисла большая луна. Дым из труб поднимался прямо голубовато-белыми столбами. Утонувшие под сугробами дома уже спали. Иванко, Игорь Михайлов и Миша Лаптандер вышли тайком от ребят из интерната. Они ещё днем, когда играла пурга, договорились со сторожем пекарни, что он за работу даст им хлеба.

Шли гуськом, тревожно оглядывались: не следят ли за ними. Спешили. Ведь втроем лучше — больше хлеба перепадет на каждого… Снег предательски скрипел под ногами. Мороз подгонял; подглядывая совиным глазом, плыла над ними в кольце радуг по зеленоватому небу луна.

Поселок Пэ-яха-харад невелик, но тянется вдоль реки и потому кажется бесконечным. Пекарня от интерната не так уж и близко. И по всему поселку — сугробы, сугробы, сугробы…