Анатолий Мошковский - Взрыв у моря

На глаза Кости наворачивались слезы, он ощущал жалость, боль, раскаяние, и ему вдруг почудилось: все, что случилось у него с отцом, неправда, наваждение, дурной сон, и дома было все не так, как ему казалось, не тоскливо и тошно. Он сам, сам зачем-то выдумал все это и был несправедлив и жесток к отцу. И так захотелось подойти к нему, что-то сказать, все равно — что, но что-то такое, чтобы отец понял: Костя обо всем догадался, простил, поверил, и, значит, нечего больше отцу искать Костю в Скалистом, волноваться и переживать за него.

А может, ничего не нужно было говорить, а просто взять и подойти к отцу, тихо дотронуться до его руки и молча постоять рядом. И Костя уже сделал движение вперед, не оторвав, однако, ног от гальки — просто дернулись по направлению к отцу его грудь, его громко стучащее сердце, его руки…

Дернулись. Но ступни ног так и не оторвались от гальки.

Между тем актеры уже подняли упавшего товарища, отыскали в воде смытую бескозырку и, придерживая его, не останавливаясь, по приказу неумолимого мегафона двинулись к берегу. Одежда упавшего промокла, темные волосы налипли на лоб, но он, как и остальные, бежал по кипящим пенистым волнам к берегу, а камера все двигалась и двигалась справа налево и слева направо, снимая высадку.

— Стоп! Хватит! — прокричал режиссер. — Возвратиться всем на катер!

Актеры снова забрались на борт катера, усталые, изможденные, отжимали одежду, снимали душные бушлаты и ждали новых приказов. Режиссер на этот раз не спешил. Он вызвал на берег Андрея и еще одного из актеров — рыжебрового, с веселыми глазами, — и они долго беседовали о чем-то. Затем актеры вернулись на катер, а подсобный рабочий принес и бросил на гальку моток тонкого каната. И все началось сначала.

На этот раз никто не поскользнулся. Зато когда почти все уже были на гальке и по их старомодным, военных лет клешам яростно хлестало море, один из актеров — тот самый, рыжебровый, стал энергично показывать своим товарищам на море. Там, изо всех сил борясь с волной, похрамывая, шел к берегу последний «морячок», скоро его остановила тяжелая, литая волна, потащила назад, и стоявшие на берегу «десантники» бросили ему канат. Тот ухватился, и они сообща стали вытаскивать его на берег…

— Пойдем домой, — услышал Костя возле самого уха, и увидел отца.

— Пойдем… — мгновенно согласился Костя.

Все так легко решилось, и не нужно было ни о чем больше думать и предпринимать. Костя шел с тихой бездумной радостью, с приятной покорностью и жалел обо всем, что случилось.

Он шел молча, а надо бы что-то сказать, потому что отец мог подумать, что он через силу, нехотя идет с ним домой, что сидит в нем упрямство, а не что-то более серьезное, тайное, важное. А в нем давно не было упрямства. И он не знал, какие найти слова, чтоб это высказать, чтоб отец правильно все понял. И словно чувствуя эту его трудность, эту неловкость молчания, отец разбил ее:

— Бедолаги… Еще простудятся, море бы для них подогреть, успокоить бы его и камушки все убрать — еще ногу ушибут… Они бы хотели высадиться на берег совершенно сухими и без единой потери взорвать нефтебазу!

— Не ругай их, — сказал Костя, — ведь только начали, у них столько бывает дублей…

— Пусть поменьше жалеют себя, если взялись… Костя промолчал. Они подошли к дому. У подъезда, словно подстерегая их, сидел Семен Викентьевич. Увидев их, он вежливо оторвался от скамейки и поднес свою костистую руку к синтетической, в дырочках, шляпе.

— Блудного сына конвоируешь? — Он сверкнул нержавеющей сталью зубов. — Ну-ну. Поздравляю… Говорил же тебе… Давно плачет его зад по отцовскому ремню.

— Ваше ли это дело, Семен Викентьевич?

— Не мое, не мое… — растерялся от такого ответа пенсионер и поэтому согласился с отцом, однако голос у него был сухой, уязвленный. И тут же он взял себя в руки: — Оно не меня, не одного меня, оно всех нас касается…

— Вас — меньше всего.

— Я привык, чтоб меня уважали! — Семен Викентьевич выпрямился, и отец замедлил шаг. — Почему это — меньше? Что ты хочешь этим сказать?

— То, что сказал.

Костя задержал дыхание в ожидании чего-то неизбежного, неприятного, что вот-вот обрушится на них. Давно ли он обижался на отца, возмущался тем, что тот водится с пенсионером? Сейчас же отец держался с Семеном Викентьевичем слишком вызывающе.

— А я ведь кое-что знаю про тебя, — произнес пенсионер, — даже больше, чем ты думаешь, я выведу тебя на чистую воду и напишу куда следует.

— На здоровье! — отрубил отец. Он подтолкнул застывшего было на месте Костю к подъезду, и сам пошел за ним. И распахнул перед сыном дверь в квартиру.

— Будешь сегодня ночевать дома или улизнешь? — спросил он у Кости, просто и буднично спросил, словно разрешал ему ответить честно, так, как он думает, а не так, как хочется ему, отцу, или маме.

— Это не от меня зависит, — ответил Костя, кусая верхнюю губу.

— Вот как? — Отцовское лицо было такое, будто он догадывался, о чем все время напряженно думал Костя, — пристально тихое, покаянно грустное и усталое. Была в этом лице не только грусть и усталость, но и решимость что-то передумать, переиначить в своей жизни, в своей и, значит, в его, Костиной, и в жизни мамы и Лени… — Точно? — прищурил свои зоркие глаза отец, и Костя кивнул ему. — Ну, тогда все в норме.

И как Костя ни хотел, как ни противился, как ни призывал на помощь силу воли, губы его совершенно беспомощно, позорно и радостно разъехались в стороны.