Анатолий Мошковский - Славка

Утром Егор поймал в стаде семь ездовых быков.

Четырех запряг в легкие нарты, остальных — в женский возок. На возке был устроен полукруглый балаган из тонких гнутых березок. Егор старательно обтянул его оленьими шкурами, чтобы ни в одну щель не дуло. Ему помогали три дочери. Собственно, помогала только старшая, десятилетняя Надя; остальные же две, семилетняя Соня и Лена трех лет, без толку суетились у возка и путались под ногами.

— Пап, взял бы и меня? — заикнулась Надя, подавая шкуру для подстилки в балаган.

— Не могу, — Егор сунул в парты мешок с едой и крикнул на быков.

Стойбище осталось позади: два чума и три фигурки дочек на бугре. Дочки стояли, озябшие от ветра, маленькие, щуплые, в потертых малицах, и махали ему вслед. Егор в последний раз оглянулся, переложил хорей в правую руку, ударил быков, и они понесли по кочкам и рытвинам.

Больше Егор не оборачивался, хотя знал, что дочки все еще стоят на торфяном бугре возле чума и смотрят. Несколько раз ему хотелось обернуться и помахать в ответ им рукой или хореем, но он не помахал.

Все это было немного похоже на насмешку. Когда из стойбища уезжали другие пастухи, их провожали жены и сыновья. Пусть маленькие, пусть замурзанные и еще несмышленые, но сыновья. А ему в жизни не везло. Все три — дочери. В тундре без женщины не обойдешься — это так, все хозяйство лежит на ней; его дочки заботливы, старательны и матери помогают во всем — от мальчишки этого не дождешься: дочки и шьют, и моют, и варят, но все-таки главный человек в тундре — пастух. Исчезни из стойбища все мужчины, вряд ли кто из женщин поймает в стаде тынзеем быков, чтобы запрячь их в нарты, вряд ли кто укараулит ночью оленей от волков, убережет телят в отел, перепятнает всех — поставит на ухо клеймо… И не перечесть всего, что может делать в тундре только мужчина.

Да, сын есть сын. Мужчина. Он всегда останется с тобой. А вот девчонки… Пусть они рождаются, пусть, он не возражает, они тоже нужны в чуме. Но чтобы у него рождались только дочери?!

Когда появилась Надя, первенец его, он был рад и верил, что за ней последует сын, но, когда затем на свет появилась Соня, он замкнулся и ничего не сказал жене. А потом жена опять принесла девочку, Лену. Здесь он уже не мог промолчать. «Обрадовала, ничего не скажешь!» — заорал он, сплюнул и ушел со сдвинутыми бровями в стадо.

Уже совсем недавно в четвертый раз отвез он жену в родильный дом, в большой поселок базы оседлости, и теперь ехал за ней. Ну, если она и на этот раз выкинет тот же номер, он не вытерпит. Повесится. Он даже тынзей захватил новый, чтобы покрепче был. Он забросит петлю на высокое дерево, сделает вторую петлю внизу, просунет голову. Р-р-раз — и готово! И ни слова не скажет жене.

Что еще ему остается делать?

Егор видел перед собой мальчишку. Видел его не крошечным орущим сосунком, беспомощным, сморщенным, с глупыми, как у новорожденного олененка, глазами, а мальчиком лет двенадцати — легким, стройным, быстрым. Он ездит с ним на дежурство в стадо, без промаха бросает тынзей, и ни один даже самый свирепый ездовой бык, заарканенный им, не может сбить его с ног, так прочно стоит его сын на земле. И звать его будут Славкой. Ни в их, ни в соседних стойбищах никто еще не называл так своих сыновей. А он назовет. Хорошее имя. И с большим смыслом: слава о нем должна покатиться по всей тундре, слава первейшего оленевода и охотника. Всех трех своих детей хотел прозвать он так, еще одиннадцать лет назад выбрав имя, да вот пока что не пришлось…

А ведь ясно как день: снова родится девчонка.

Пусть только посмеет!

Егор вздохнул и так саданул хореем правого пелея, что, наверно, оставил царапину на коже. Быки бешено взвились на дыбы и длинными скачками ринулись вперед.

Егор старался думать о стаде, о заболевших копытной оленях, но сквозь все эти мысли проглядывало веселое, смышленое лицо сына, лицо Славки. Егор шептал про себя это имя, в сотый раз прислушивался, как оно звучит. Он скажет: «Славка, принеси-ка мне из бочки кусок мяса, да покрупнее». А потом добавит: «Отрежь и себе от него, да больше режь, не стесняйся, работы нам предстоит сегодня много, сила нужна». И Славка режет и ест. Зубы у него крепкие, белые, отборные, один к одному, и лицо, как у него, Егора, смуглое от солнца, обветренное, шершавое, и все молодые ненки украдкой поглядывают на него. А глаза у Славки такие — ни один волк по осени не подкрадется незамеченным к стаду, ни один орел не подлетит в отел, чтобы унести новорожденного пыжика.

А когда Егор будет уезжать в Нарьян-Мар на совещание оленеводов округа, он пожмет на прощание его маленькую, но уже твердую жилистую руку и скажет: «Ну бывай, за стадом гляди». И больше ничего не скажет. И так все ясно. Нечего лишнее молоть.

Егор уже представляет его улыбку, слышит его речь. Он окончит в поселке семилетку и прикатит назад в тундру, повесит на ремень большой нож и станет оленеводом, а потом они сыграют свадьбу по-ненецки.

Так размышлял Егор, гоня быков по топям и сопкам, и сзади на привязи мчалась вторая пустая упряжка.

Чем дальше отъезжал он от стойбища, тем отчетливей представлял сына, беседовал и давал разные советы ему: какую девушку брать в жены и какую не брать, как определять по траве, глубоко ли болото и можно ли по нему ехать на оленях. А часов через шесть, когда Егор подъезжал к поселку, где размещалась больница, он уже разговаривал с детьми его сына, и каждый из них имел свое имя, свое лицо и характер. Все они, конечно, будут в отца, в Славку, а значит, чуточку и в него, в деда Егора. Как вот только будет их отчество? Если отец Слава, то они будут Славичи, что ли? Ну это можно узнать в городе у русских: их имя, им и знать, какое будет отчество.

Быки уже шли по улице поселка и прислушивались к звукам радио, доносившимся из окон клуба. В крайнем доме поселка жили родственники, но Егор направил упряжку прямо к больнице.

Быстро привязав к нартам передового, он бесшумно взбежал в мягких нерпичьих тобоках на крыльцо, осторожно открыл дверь, и по коридору, остро пахнувшему йодом, спиртом и белой масляной краской, разнесся запах торфа, болотных трав и свежего тундрового ветра.

— Вам кого? — встретила его женщина в белом халате.

— У меня жена тут… Матрена… Роды у ней…

Женщина серьезно посмотрела на него.

— Как фамилия?

— Валейский.

— Подождите здесь. Сейчас узнаю.

Обливаясь горячим потом, Егор присел на кончик стула и трогал руками холодную медную, в нарезах и насечках, оправу ножен, висевших на ремне, и костяную ручку ножа, выточенную из оленьего рога. Он сидел и смотрел на белую дверь, за которой скрылась женщина, и ждал. Пальцы его ног судорожно разжимались, царапая мягкую кожу тобоков. Спина ссутулилась. Дверь и он. И больше никого. Сейчас скрипнет. Она была сильней его, эта дверь. Она могла принести ему любую весть. А ему оставалось одно: ждать.