Татьяна Толстая - Детство Лермонтова

Поэтому мальчик читал дневник в одиночестве, с болью вникая в смысл фраз. Иногда, разбирая сложное выражение, он думал: «Может быть, я не так понял?»

Он обращался к мосье Капе с просьбой перевести точно ту или иную запись. Капе, с удивлением вслушиваясь в недетские слова и выражения, спрашивал, откуда он это взял. Мальчик говорил, что это страница из французского романа, и доверчивый Капе верил своему воспитаннику. Он даже не придавал особого значения расспросам.

На уроках французского языка, когда читали «Хрестоматию», Миша мог уже говорить о содержании прочитанных произведений, тогда как братья Пожогины читали по складам.

Капе ставил Мишеля в пример, говорил, что надо у него учиться умению сосредоточиться — это основное для того, чтобы овладеть предметом.

Пока мосье Капе или доктор Ансельм давали разъяснения, другие ученики слушали не всегда внимательно. Максутовы же, особенно по субботам, вертелись и прислушивались, не звенят ли колокольчики на дороге, не прислали ли за ними экипаж.

Звон колокольцев всегда сулил новости: или приезд гостей, или прибытие почты. Писем Арсеньева получала много от всех своих братьев и сестер и от членов их семейств; кроме того, бывали деловые письма, вернее, коммерческие, когда ей предлагали одно купить, а другое продать.

Миша редко слыхал особый «малиновый» звон колокольцев Юрия Петровича, но часто думал об отце, ждал, что он неожиданно приедет, и любил смотреть из окна классной комнаты во двор. Перед железными воротами останавливались дорожные возки, сторож выходил из своей будки и распахивал ворота настежь.

Однажды пришло письмо из Пензы. Среди разных новостей Раевская сообщала, что город готовится к необычайному событию — посещению Пензы императором Александром I.

Об этом оповещены все дворяне-помещики, в первую очередь крупные, а затем мелкопоместные. Всем предложено съехаться для встречи государя.

Арсеньева очень обиделась, что не получила приглашения. Но возможно, что оно запоздало? Так и оказалось. Она начала собираться в дорогу, и Миша с ней: ему очень хотелось увидеть самодержца, о котором он слыхал столько рассказов.

Русский царь, считавший себя победителем Наполеона; жестокий усмиритель Семеновского восстания; человек, на чье слово никто не мог положиться и от кого можно было ожидать лукавого издевательства после ласковых слов; щеголь и Дон-Жуан, известный разнообразными романтическими похождениями во всех странах мира; жандарм Европы, мечтавший при помощи ухищренной дипломатии и происков Священного союза отдалить время назревающей революции в России; недоумок, приблизивший к себе Аракчеева, доверчиво и без утомления слушавший его грубую лесть и хитрые военные выдумки; слабовольный трус, который не хотел и боялся услышать о себе правду; хитрец, больше всего на свете боявшийся тайных обществ, заговоров и убийств из-за угла, потому что сам был заговорщиком и призрак отца, удушенного с его согласия, являлся ему в тяжелых кошмарах, от которых он всю жизнь не мог освободиться; оглохший за последние годы путешественник, который в новых местах надеялся забыть о преследовавших его в юности призраках; не верящий в свои силы скептик, мечтавший найти разрешение мучивших его вопросов в мистических откровениях и шарлатанских гаданиях; человек, чьим именем няньки пугали детей. Его, самодержца всероссийского, императора Александра I, заклейменного меткими эпиграммами Пушкина, захотел видеть мальчик Лермантов.

Бабушка с внуком двинулись в путь. Когда они приехали в Пензу, город имел необычный вид: на домах были вывешены трехцветные флаги, на центральных улицах расставлены глиняные, наполненные овечьим жиром плошки, в которых по вечерам пылали и чадили фитили. На деревянных тротуарах прогуливалась нарядная публика, обращая на себя внимание. Обилие полицейских и жандармов, а также войсковых частей, неустанно шагавших по городу даже ночью, наводило на размышления. Необычное оживление чувствовалось в тишине захолустного города.

Остановились у Раевских.

В назначенный день Арсеньева облеклась в роскошное черное платье из лионского бархата, достала из заветной шкатулки бриллианты и украсила свой наряд драгоценностями. Внук ее, облаченный в парадный костюм, выделялся среди других детей — малорослый, с большой головой, с бледным лицом, на котором черные глубокие глаза горели мрачным суровым светом, он напряженно глядел, желая увидеть царя, который скоро должен был войти в церковь.

Вокруг волновалась блистательная толпа — степенное дворянство: мужчины в форменных фраках, в орденах и лентах, разного возраста дамы в беретах со страусовыми перьями мели уличную пыль пышными шлейфами; старики в немодных сюртуках съехались из медвежьих углов, повинуясь властям, которые ретиво старались собрать побольше встречающих. Крестьяне, одетые в новые рубахи, покорно и боязливо стояли поодаль, женщины в живописных костюмах Пензенской губернии — все толпились, замирая, боясь даже громко дышать.

Наконец показались генералы, сияющие белизной и золотом одежды. Появление их возвестило о том, что идет император. Когда он явился со своей свитой и все наконец увидели его близко, то в глазах у всех мелькнул огонек разочарования: в треуголке с пером шел небольшого роста располневший генерал в белых лосинах и лакированных ботфортах с тупыми носами. Он приблизился, и стало ясно видно его лицо, одутловатое, словно заспанное, с водянисто-зелеными навыкате глазами без ресниц, с красноватыми, словно больными, веками. Тонкие губы его были сложены в неопределенно-вежливую улыбку. Уголки губ застыли в этой официальной улыбке, и казалось, что улыбка эта, заученная с детства, неподвижная, словно воском облитая, страшна, как неживая.

Однако это был живой человек: ловко придерживая шпагу на боку, царь раскланивался на обе стороны, отвечая на приветствия. Бабушка что-то восторженно восклицала басом и судорожно сжимала маленькую ручку внука, который внимательно следил за всеми движениями самодержца.

Император медленно прошел в церковь, и за ним пошли все, кому полагалось.

Когда после торжественных обрядов, усталые от участия в церемониях, все разошлись по домам, бабушка, оставшись наедине с внуком, стала выражать свои верноподданнические чувства. Но Миша неожиданно зевнул и, отрицательно покачав головой, с искренним сожалением сказал сквозь зубы:

— Ох, если бы у него было другое лицо!

Арсеньева испуганно оглянулась по сторонам и стала повторять свои дифирамбы императору, а Мише строго наказала ничего, кроме хорошего, о царе не говорить, чтобы не было неприятностей. Миша тут же стал проситься обратно в Тарханы…