Олег Селянкин - Есть так держать!

«И когда он успел переодеться?» — подумал Витя, невольно косясь на капельку краски, засохшую на рукаве шинели Курбатова.

— С праздником, Витя! — говорит Василий Николаевич и обнимает мальчика за плечи. — Пойдем на катер. И сегодня же переберемся в каюту.

Каюта маленькая. Койка, столик, два стула, вешалка и полочка для книг.

— Здесь мы с тобой и будем жить, — говорит Василий Николаевич. — Запомни, что на корабле каждый имеет свою определенную работу, каждый следит за какой-нибудь частью корабля. Раз ты решил стать моряком, то подчиняйся общему правилу. С сегодняшнего дня ты отвечаешь за порядок в каюте. Она, как говорят моряки, будет твоим заведыванием.

Курбатов ушел, а Витя сел на койку и стал думать, что ему делать. Все вымыто, выкрашено, и нигде ни соринки… Витя слышит топот ног над головой. Матросы бегают, работают. Они-то знают, что нужно делать со своим «заведыванием»!

И Витя придумал. Он побежал в домик на берегу, где они жили с Курбатовым раньше, взял свой маленький чемоданчик и вернулся в каюту.

Немного погодя Василий Николаевич с командиром катера мичманом Агаповым, проходя мимо каюты, услышали стук молотка.

— Разве у вас ремонт еще не кончен? — удивился Агапов. — Я проверял, так вроде бы все в порядке было.

— Это, наверное, Виктор старается. Я отдал ему каюту на заведывание. Давай взглянем, что это он там мастерит?

Они открыли дверь и остановились у порога: забравшись на стул, Витя прибивал к стене вырезанный из газеты фотоснимок, на котором катер-охотник отбивался от нескольких напавших на него фашистских самолетов. Подобные фотографии были развешаны повсюду на стенах каюты, как бумажный веер, почти от уровня койки до самого потолка.

Витя, заметив командиров, слез со стула и отошел в сторонку, давая им возможность полностью оценить его работу. Он давно начал вырезать из газет эти снимки, берег их, а вот сегодня достал из чемоданчика: надо же украсить свое «заведывание»! Он ждал похвалы, в крайнем случае — совета, но Василий Николаевич, войдя в каюту, осторожно выдернул руками гвозди и снял один снимок.

— Видишь? — спросил он, указывая на дырки от гвоздей. — Сколько ты их сделал? Переборка испорчена. Кроме того, на военном корабле не должно быть ни одного лишнего гвоздя, ни одной лишней бумажки. Сними все это!

Вите обидно. Он думал, что так будет лучше, а вышло наоборот. И переборку жалко. Матросы старались, красили, а он за час все испортил.

— Значит, нельзя их на катере? — все же спросил он.

— Нельзя, — ответил Курбатов. — А вдруг пожар? От огня все лишнее убрать надо, а ты на катер целый чемодан бумаги принес. Что получится, если каждый матрос так сделает?

Витя не мог не согласиться с капитан-лейтенантом, но снимать фотографии все-таки было жалко.

— Витя! — окликнул задумавшегося мальчика Курбатов. — Ты давно собирать их начал?

— Давно.

— А почему никому не показывал?

На этот вопрос трудно ответить. Думал, что матросы смеяться будут. Да и жалко немного было: вдруг потеряются?

— А ведь ты, Витя, хорошее дело задумал, — продолжал Василий Николаевич, словно не замечая смущения Вити. — Жаль, конечно, что раньше не показал. Разумеется, я и мысли не допускаю, что из жадности. Ведь у моряков такой закон: все для товарищей. Так я говорю?

— Так…

— Тогда сдай их парторгу Щукину, и мы сделаем, одну общую фотовитрину. Пусть все знают о наших моряках-героях. Согласен?

Еще бы! Конечно, Витя согласен!

Снят последний снимок.

— Н-да, картина, прямо скажем, неважная, — сказал капитан-лейтенант, разглядывая испорченные стены.

— Ничего! Я сейчас пришлю матроса, — начал было Агапов, но Василий Николаевич перебил его:

— Нет, присылать никого не будем. Здесь юнга за порядок ответственный. Сам испортил — сам пусть и исправляет.

Командиры ушли, а Витя принес со склада краску, долго и старательно водил кистью по переборкам, увлекся работой и не заметил, что в открытую дверь на него смотрят Курбатов и боцман Щукин.

— Может, помочь? — прошептал Щукин.

— Не надо. Только покажи, как кисть правильно держать и красить, — тоже шепотом ответил Василий Николаевич и ушел.

К ужину Витя выкрасил все и довольный, что у него заведывание не хуже, чем у других, сел за стол.

Следующую ночь спали в каюте. Сильно пахло свежей краской, но Вите так даже больше нравилось. Он не замечал, что краска лежала неровными полосами.

Волга вышла из берегов, гуляет по заливным лугам, и ее волны лениво плещутся между стволами деревьев. Оставляя за кормой водяные холмы, гордо плывут по реке пассажирские пароходы. Плетутся у берега буксиры, таща за собой вереницы барж.

Быстро идут катера. Рядом с пароходами и баржами они кажутся легкими, хрупкими. На борту одного из них большие белые цифры «120». На этом катере и поселился Витя как полноправный член его команды. Первые дни плавания Витя почти не уходил с палубы. Его интересовало все: и пароходы, и села, неожиданно выныривающие из-за лесов, и города, мимо которых катера проходили сбавив ход, чтобы волной не выбросило на берег лодки, толпившиеся около причалов. Но потом все это примелькалось, надоело.

Прошли первые дни плавания, и тоска об отце нахлынула с новой силой. Так и не получили они с Курбатовым от него весточки. Когда Василий Николаевич был на «сто двадцатом», еще можно было поговорить с ним, помечтать вслух о будущей встрече с отцом. Но теперь он почти все время на других катерах: проверяет, учит матросов.

Правда, Витя уже успел подружиться с пулеметчиком Бородачевым и боцманом Щукиным. Захар Бородачев — веселый, всегда у него в запасе имеется шутка, он всегда найдет интересное дело. Но с ним держи ухо востро: чуть что — при всех высмеет.

Вот с Николаем Петровичем Щукиным Витя чувствовал себя просто. И если Захар подшучивал, то боцман, наоборот, говорил с Витей серьезно и даже замечания делал ему, как взрослому.

Щукин заставлял Витю изучать морское дело, и на первых порах ошибок у мальчика было предостаточно.

— Матрос должен уметь делать все, — сказал как-то Николай Петрович. — Грош ему цена, если он в нужный момент не может заменить больного товарища. Короче говоря, учись, юнга!

— Есть! — ответил Витя и старался учиться хорошо.

Его часто можно было видеть в машинном отделении или на корме катера вместе с минерами, но больше всего он любил стоять в рубке вместе с Николаем Петровичем и, сжимая штурвал, прислушиваться к беззлобному, похожему на ворчание говорку боцмана:

— Не рыскай! Не рыскай! Держи точнее!

И Витя понимал, что это значит. Катер должен идти прямо, а не метаться по фарватеру. Витя хмурил брови, крепче сжимал штурвал. И снова голос Николая Петровича: