Лев Кассиль - Великое противостояние

— Войдите! — раздалось за дверью, и я сразу узнала голос, едва заслышав который, мигом стихали самые буйные классы.

Я осторожно вошла. За столом, покрытым красным сукном, сидела Полина Аркадьевна, маленькая, седая, в круглых очках. Воинственно потряхивая головой, она говорила что-то двум командирам, которые почтительно слушали ее. В одном из них я сразу узнала Юрия Долгухина, кончившего нашу школу в этом году. Другой был незнаком мне.

— Крупицына! — воскликнула Полина Аркадьевна. — Что за явление? Ты же, Крупицына, уехала в интернат! Нет, я решительно ничего не понимаю! Ну хорошо, объяснишь после. Знакомься: это фронтовой товарищ Долгухина. А это он сам. Слава богу, знакомы. Хорошо помню эту вашу историю, когда ты училась в шестом классе, а он в восьмом. Он у тебя утащил портфель с дневником. Не беспокойся, отлично помню. Садись, Крупицына. Молодец, что не забыла. Хранишь наши школьные обычаи. А я думала, никто не придет. Все разъехались. Да и не до того. Нет, ты посмотри, посмотри на Долгухина! Чем не гвардеец? Вот, приехал специально из части. Отпросился на сегодняшний вечер. Ну, а ты откуда, Крупицына?

Я что-то забормотала.

— Ничего не понимаю! Бубнишь под нос. Говори яснее.

— Я переброшена на этот участок, — сказала я, помня усача из Донбасса, который меня научил так говорить, — работаю по заданию райкома комсомола. — Тут я решила сама перейти в наступление. — Полина Аркадьевна, а почему вы в Москве?

— А где же мне быть? Извольте слышать! — Она повернулась к командирам. — Где же мне быть, по-твоему? Я так всем это в гороно и заявила. А они мой характер знают. И не спорят. Вот видишь, живу тут. В учительской. Чтобы не застревать дома, когда тревога.

Как хорошо, как весело и уютно было всегда на Октябрьских вечерах в нашей школе! С грустью оглядывала я учительскую. В нее составили много шкафов из других кабинетов. Поблескивали физические приборы. Распластав пыльные крылья, парил над шкафом ястреб-чучело. А рядом с ним белела голова Афины Паллады в шлеме, с разбитым, почерневшим носом. В углу, как свернутые знамена, стояли географические карты. Выгоревший глобус был надет на стержень Южным полюсом вверх. Все казалось сбитым, спутанным, хотя и до боли знакомым. И только сама Полина Аркадьевна была совершенно такой же, как прежде. И отложной белый воротничок ее был безукоризненно чист, и так же воинственно поблескивали круглые очки на ее маленькой, порывисто кивающей седой голове.

— Не верю! — восклицала она, подымая кверху сжатый кулачок. — Ни на секунду не допускаю, чтобы немец мог прорваться в Москву. Я твердо убеждена. Не допустят. Что говорят у вас на фронте, Долгухин?

Долгухин, высокий, долговязый, с усами, которые очень меняли его лицо, вскочил по привычке, одернул гимнастерку и вытянулся перед Полиной Аркадьевной, словно собрался отвечать урок.

— Вы совершенно правы, Полина Аркадьевна: у нас на фронте даже мысли быть ни у кого не может такой, чтобы немец в Москву прорвался…

— Да ты сядь, сядь, прежде всего сядь! — быстренько проговорила Полина Аркадьевна. — Ну, что встал? На экзамене, что ли, в самом деле? Удивительный народ! В классе тебя с места из-за парты лебедкой подымать надо было, а тут, извольте полюбоваться, взгромоздился. Нате вам! Так и просится сказать: садитесь, удовлетворительно.

Долгухин сел, окончательно переконфуженный. Товарищ его, лейтенант, покатывался со смеху.

— Ей-богу, Полина Аркадьевна, я вас по-старому боюсь.

— Да не очень ты что-то раньше боялся.

— Ну, как не боялся! Порядком трусил. А теперь, знаете, еще дисциплинка. Привык.

— Ага! То-то! Попал! Говорила я вашему брату: готовьтесь к армии, со школы готовьтесь… Слушай, Крупицына, — повернулась она ко мне, — это ведь в вашем интернате Малинин был, из пятого «А»? Что это за история? Меня уже отец его с фронта запрашивал. Бесследно исчез. Жаль! Неуравновешенный паренек, но сообразительный, с головенкой. Очень жаль. Сгинуть сейчас легко. Как пылинка, затеряется.

Я не знала, что сказать, чувствуя себя отчасти виноватой в исчезновении Игоря. Хорошо, что Полина Аркадьевна уже опять заговорила с Долгухиным, настойчиво выспрашивая его о разных фронтовых делах.

Она слушала внимательно, потряхивала рьяно головой, словно клевала, как зернышко, каждое слово Долгухина.

— Молодец ты у меня, Долгухин! Молодчина! Хорошо. Одобряю. Наша школа трусов не выпускает. Нет!

Улучив момент, я тихонько спросила у Долгухина, не встречал ли он где-нибудь на фронте под Москвой кавалеристов генерала Павлихина. Но он ничего не слышал о них.

Одновременно с коротким стуком дверь приоткрылась, и вошел новый гость. Это был высокий, очень худой человек, обросший большой бородой, с воспаленными глазами, близоруко смотревшими через толстые очки. На нем были ватные штаны, стеганая куртка; на голове ушанка.

— Добрый вечер, друзья, — глухо проговорил вошедший. — Я полагал, сегодня никто не придет. А все-таки прямо со станции непосредственно сюда направился…

Полина Аркадьевна всмотрелась в него, приподнялась и медленно опустилась на стул:

— Евгений Макарович… Родной… Голубчик… Вы?

— Я, Полина Аркадьевна, я! — проговорил математик и осторожно прикрыл дверь. Он двигался так, как будто каждое движение доставляло ему сильнейшую боль.

— Евгений Макарович, родной, голубчик мой! — еще раз торопливо проговорила Полина Аркадьевна и, сидя, схватив его за локти маленькими крепкими руками, подтащила к себе, притянула за плечи, нагнула и крепко поцеловала в обе щеки. — Да сядьте же вы, сядьте, вы же еле на ногах стоите!

Она усаживала математика, а тот все стоял и оглядывал счастливыми и как будто не узнающими всех глазами учительскую, шкафы и нас, привычно вставших при его появлении.

— Ну, рассказывайте, рассказывайте… А уж тут столько слухов было! Погиб, умер, в плен попал… Каких страстей только не наговорили! Ох, эти болтуны!

— Да чего же рассказывать… Много надо рассказывать. В ополчении я был, как вы знаете. Тяжелые бои… А тут прорыв под Вязьмой. Кое-как я выбрался из окружения. А многие там… остались… Самарина помните из гороно? Погиб. Шмалевич тоже… А я вот пешком… Кое-как. Только сейчас добрался. Спасибо, бойцы подвезли. Вспомнил, что наш день. И — прямо в школу. А тут вы… — Он посмотрел на Долгухина, на меня. — А многие из десятого класса на поясе укреплений. Говорят, тоже… Ох, не надо было мальчиков туда пускать! Не надо, не надо… Шура Шабров — какие способности, за один год два класса у меня прошел! И что же? Не надо было пускать…

— А Рому Каштана не встречали там? — спросила я. — Он тоже на укреплениях.

— Не встречал… не слышал.

Он сидел, низко опустив голову, сморкался в грязный платок и протирал очки, не снимая их. От него пахло сырой землей, махоркой, и трудно было узнать в этом заросшем, прокуренном человеке нашего математика, всегда аккуратно застегнутого, тщательно выбритого, пахнувшего одеколоном…