Лев Кассиль - Великое противостояние

Днем гитлеровцы стали рубить старинную беседку и галерею в парке. Тетя Ариша побежала жаловаться обер-лейтенанту. Часовой не хотел пускать ее, но она так шумела и наступала на часового, упираясь ему в грудь обеими руками в толстых вязаных варежках, что часовой в конце концов вынул свисток и вызвал старшего. Старший узнал, в чем дело, пожал плечами и пошел за обер-лейтенантом. Тетю Аришу подпустили к крыльцу. Она стояла там, сердитая, и кричала вслед ушедшему немцу:

— Это же разве можно такое допускать? Это же вам не просто чай пить беседка. Ведь это же старина какая! Тут сам Кутузов сидел, а вы под топор! Нет у самого если образования; так главного своего спроси, а не самовольничай!

На крыльцо медленно вышел длинноногий обер-лейтенант. В первый раз я его разглядела как следует. Он был очень высок и тонок. Мундир у него был как будто непомерно коротким, а галифе нависали очень низко, поэтому казалось, что верхняя часть туловища насажена на нижнюю отдельно. Тетя Ариша, немножко присмирев, стала объяснять ему, что усадьба эта историческая, что тут везде, куда ни кинь, — все старина.

Лейтенант стоял, поеживаясь, потирая застывшие пальцы, и неподвижно смотрел на руки тети Ариши. Потом он согнулся, словно переломился, осторожно, двумя пальцами обеих рук, ухватил вязаные варежки, стащил их с тети Ариши, молча надел себе на руки, отставил их чуть в сторону, осмотрел критически и, не глядя на старуху, вернулся в дом. А тетя Ариша так и осталась с протянутыми руками стоять перед крыльцом.

К ночи нас выгнали из сторожки. Мы перебрались в маленькую пристроечку. Это была летняя кухня. Там стояла большая печь, но стены были тонкие, в одну доску, со щелями. А на дворе уже начинал лютовать декабрь. Выпал снег. Ночью у нас зуб на зуб не попадал от холода, хотя мы спали все вместе на печке одетыми, укрывшись чем только можно было. В кувшине на столе замерзла ночью вода. Игорь стал кашлять. Я очень тревожилась, что он опять разболеется.

А из чистенькой сторожки, где мы жили прежде у тети Ариши, доносился грубый хохот да пиликанье губной гармоники, на которой играл толстый денщик. За чем-то заходившая туда тетя Ариша вернулась, вся багровая от возмущения.

— Тьфу! — отплевывалась она. — А говорили, культурные! Ведь это что же такое?.. Глядеть только — и то с души воротит. Накурено, наплевано, не продыхнешь… А сами сидят телешом, в одних штанах исподних, на плиту сковородку поставили и вшей в нее с рубашек трясут. Да еще какое баловство придумали! Друг на дружку с себя вшей сощелкивают. А мне кричат: «Смотри, матка, в блошки играем. Рубль есть? Садись с нами…» Тьфу, с души воротит!

Утром Игорь, придя с улицы, прикрыл наше маленькое окошко старой газетой (шаль тети Ариши уже носил вместо кашне денщик обер-лейтенанта), таинственно отозвал меня в сторонку и вдруг вынул из-под полы бумажку. Мы оба склонились над ней. То была партизанская листовка. В ней говорилось, что весь народ встал на защиту Москвы, защитники столицы твердо стоят на своих рубежах, а фашисты распространяют ложные, провокационные слухи о падении Москвы, и граждане не должны им верить. Скоро придет час расплаты с немцами под Москвой…

Игорь сказал, что такие листовки были расклеены сегодня ночью на многих заборах и сараях Кореванова. И немцы бегают кругом и сдирают их отовсюду.

Значит, наши действуют где-то поблизости, рядом, и среди них Роман Каштан. Я не забыла, что он сказал перед моим отъездом. Но как к нему было пробраться?

Я пока решила ничего не говорить Игорю, но стала обдумывать, каким способом можно установить связь с нашими. Я ведь знала места, где мог быть Ромка.

Игорь тем временем еще и еще раз перечитывал листовку, шевеля беззвучно губами. Должно быть, заучивал наизусть.

— А немцы их везде уже посрывали, — огорченно произнес он потом.

— Они посрывали, а мы с тобой их на место водворим, — шепнула я ему. — Раз уж попали сюда, давай хоть так действовать, Игорек. Согласен?

— Конечно, Сима! Давай действовать! — с восторженной готовностью согласился Игорек. — Знаешь, как мне действовать охота! Только где ж мы их достанем! Одна только, да и та уже порванная.

— А для чего нас с тобой Советская власть грамоте учила?

Я вынула из стеганки свою бригадирскую тетрадку, выдрала несколько страниц, плотнее завесила окно, проверила, хорошо ли приперта кочергой дверь.

— Ну, Игорек, бери карандаш. Быстро вдвоем перепишем, размножим. Только уж, пожалуйста, прошу тебя, без ошибок!

Мы взялись за работу. Переписывали по очереди: один писал, другой дежурил у окошка, следя, не подойдет ли кто из немцев к нашей пристройке.

Через три часа на деревьях, домах и заборах Кореванова белело не менее десятка маленьких листовок, мелко исписанных печатными буквами и приклеенных хлебным мякишем. Мы собрались уже идти к себе, но Игорек сказал, что он сейчас вернется, и убежал куда-то.

Я пошла к усадьбе. Навстречу показался тяжелый немецкий грузовик. Посторонилась и сошла на обочину дороги, чтобы дать проехать машине. Да так и застыла там. На заднем борту кузова проехавшего грузовика белела наша листовка. Я даже успела прочесть первую строку: «К советским людям!»

Через несколько минут появился Игорек.

— Игорь! Это ты сообразил на машину?

— Видала? — спросил он, хитро прищурившись. — Здорово? А что?.. Пусть сами развозят. Я за них беспокоиться не обязан.

— Смотри, Игорь, чтобы этого больше не было! Ты что, попасться хочешь?

— Ладно уж, не буду, — протянул он и, пытливо взглянув на меня, лукаво подмигнул: понимаю, мол, обязанность твоя такая — ругать меня, а сама небось довольна.

Поздно вечером мы пошли в парк собирать хворост. И встретились там с Василием Жмыревым. Он, видно, поджидал нас.

— Слушайте, идите-ка сюда, — прошептал он, оглядываясь и подзывая нас к себе. — Вот что: слушайте, что я вам скажу. Тут с листовками этими может получиться форменная труба мне.

— Какими листовками? — спросила я, так и обмерев вся, но успев сделать удивленное лицо и осторожно тронуть локтем Игоря.

— Ну, будет тебе в жмурки-пряточки играть! — окрысился Жмырев. — Вам игрушки, а для меня может выйти ерунда окончательная. Немцы с обысками кругом ходят, а у меня под печкой эти ваши бумажки лежат.

— Какие бумажки? — изумилась я, на этот раз действительно ничего не понимая.

— Стой, стой, Сима, я знаю! — вдруг догадался Игорь.

— Ну, эти… как их… — пояснил Жмырев, — которые на острове-то зарыты были, горископы, что ли.

— А как же они к тебе попали?

— Ну, как попали, как попали… Чего же тут долго разговаривать сейчас! Не время старое ковырять. Попали, и всё. Когда вы в прошлый год туда ездили, я часом подглядел. Вижу — копаетесь. Я думаю: чего это они там на острове роют? Взял меня интерес. Ну, я после на лодке сплавал туда и достал. Ерунда, в общем, — чего и закапывать-то было? Ну, думаю, для заведения приятного знакомства пригодится. А то больно некоторые чересчур гордые стали. А тут война началась. Все наперекувырк пошло. Я и забыл вовсе про эти дела. Хотел потом Игорю их вернуть — на шута они мне нужны! Ну, а он больной был тогда. А теперь, понимаешь, лежат они у меня под печкой. А свободно может быть обыск. Скажут еще — агитация. Меня в это дело не путайте, а то…