Николай Егоров - Всадник на вороном коне

— А все-таки как? — опускаясь на стул, произнес Прохор.

— Как?.. Надо хорошо знать свое солдатское дело. И надо хорошо знать — за что дерешься… Прописная истина? Пусть прописная, зато — истина. — Капитан как-то сразу постарел, и что-то сухое появилось в глазах, в изгибе тонких губ. — В бою трудно и страшно. Очень страшно. Через это можно переступить, если помнишь, что и кто за твоей спиной…

Несколько секунд длилась тишина — очень короткая и полная недоумения тишина. А потом все заговорили, перебивая друг друга.

Юра мысленно обращался к капитану: «Почему вы просто не сказали, что в бою опасно? Почему сказали, что в бою страшно? Не потому ли, что опасность от нас не зависит, а страх зависит? Может, во всяком случае, зависеть. Должен зависеть. Не потому ли, что мы думаем о подвигах в бою и не думаем о страшной работе, которую надо делать, забывая о себе, о своей славе? Потому, что есть вещи подороже…»

Юра все это произнес бы вслух, но ребята спорили, а капитан Малиновский переводил взгляд с одного лица на другое. Офицера не озадачивал этот общий разговор, наоборот, он, кажется, ему нравился.

— Будешь помнить о страхе — непременно сдрейфишь. А в азарте все забывается. Поэтому на войне отчаюгой надо быть, — втолковывал Жора.

— Азарт пройдет, и твой отчаюга струсит! Струсит! — сердился Костя. — Я за душевный порыв…

— А это не азарт?

— Это другое!

— Один черт, — Жора рубанул рукой воздух.

— Не один! Порыв — это и воля, и чувство долга!

— Вот-вот, станешь прикидывать, сколько воли употребить, сколько чувства долга — воевать некогда будет. А отчаюга, азартный человек не знает даже, что такое страх!

— Жора, ты же спортсмен!

— Спортсмен! Когда шел к снаряду, я никого не боялся — ни штанги, ни соперников. Даже самых сильных.

— Тебе все равно было. У тебя самолюбия не было.

Жора не нашел что сказать, и Костя усилил напор:

— Молчишь, значит, я прав.

Сусян вскинул вверх руку, протянув «э-э-э»: дескать, молчание не аргумент.

Прохор воспользовался паузой и прочитал стихи:

— Женщина сочиняла, что ли? — спросил Сусян.

— Женщина, — подтвердил Прохор. — Без страха на войне не бывает, не может быть!

— Все мы бояться должны, что ли? — обиделся Сусян.

— Просто он есть, страх. Как есть на войне смерть, кровь, храбрость, мужество, трусость и геройство. Есть, хочешь того или нет.

— Это другое дело! — Сусян вскинул обе руки. — Тут я согласен.

Миролюбие Сусяна подстегнуло Жору:

— Согласен не согласен — до боя все равно страшно. Все, кто был на войне, признают это. Главное — сначала себя пересилить, а там пойдет.

Юра положил руку на плечо Сусяна и сказал Жоре:

— Мой отец был на войне. И он говорил мне: надо сознавать, что то, что угрожает тебе, менее страшно, чем то, что угрожает твоей матери, твоей Родине. И ты обязан защитить их, чем бы это тебе ни угрожало…

Юра не считал, что слова его положат конец спору, но чувствовал свою правоту и силу отстаивать эту правоту. И готов был спорить столько, сколько понадобится.

По распорядку дня на обед и послеобеденный отдых отпущен час. Приняв пищу за положенный срок, хочешь, «по закону Архимеда после сытного обеда», — закуривай, хочешь — листай журнал «Советский воин», хочешь — сгоняй легкую партию в шахматы, хочешь — дыши летним воздухом в тени. На этот раз выбор за ребят сделал сержант Ромкин. Он стоял на солнцепеке, свежий и бодрый, сверкая белейшей полоской подворотничка.

— Отделение, ко мне! — приказал сержант и усадил ребят полукругом в тени. — Так вот, переборем могучее желание поспать и займемся делом. Никто не обратил внимания на то, что мы ходим в строю молчком?

— Вы терзаете нас, товарищ сержант, парадоксами, — сокрушенно вздохнул Прохор. — Разговорчики в строю запрещены, а вы — «молчком».

— Правильно. Разговорчики в строю запрещены! — Ромкин выдержал длинную паузу: — А петь-то в строю можно! И обязательно надо петь! Что это за подразделение, если оно шагает в строю — и ни звука!

Сержант вытащил из кармана сложенный вчетверо листок голубовато-серой бумаги, развернул его, показал ребятам. На листке были ноты и в два столбика напечатанные стихи.

— Музыка Ге Капанакова, слова Ге Терикова… Каждая часть имеет свою песню. В нашей части такая песня — «Северокавказская походная». Мы ее выучим и будем петь. Будем и другие, но эта для нас — главная. Читаю стихи…

Сержант сказал, что читает стихи, но он напевал их. Негромко, четко и просто напевал. У него даже коленки подрагивали — ногам его, видно, хотелось шагать под главную песню части.

Песня была про солдат, которые браво идут на учения. Идут, готовые умножить славу тех, кто насмерть стоял у Волги. Песня была и про то, что ракеты и кое-что еще держится про запас. В песне говорилось о том, чтобы всегда были согреты солнцем Кубань и Кавказ. Там не было про Маныч и про Терек, но это несомненно подразумевалось: в песне была клятва беречь от врага свободу Отчизны, значит — все реки страны, все горы и леса, все города и села, которые не перечислишь даже в самой большой песне. А припев заканчивался так:

Прочитав-пропев стихи, сержант так взглянул на ребят, словно сам написал песню и теперь гордо ждал заслуженной похвалы.

— Хорошо запоминается, — солидно произнес Прохор Бембин, будто был экспертом по строевым песням. — Особенно «гей, гей, гей!..»

Вдруг короткие брови сержанта поползли вверх. Ребята, как один, повернулись туда, куда смотрел Ромкин: на открытом месте, застигнутый взором сержанта, замер на бегу Максим Синев… Выражаясь языком разведчиков, Максим вышел на отделение Ромкина, когда оно еще было в пути — от столовой к плацу. Стараясь остаться незамеченным, Максим перебегал от строения к строению, от дерева к дереву. Когда сержант собрал отделение в полукруг, Максим замаскировался у щита, на котором образцовый солдат подтягивался на перекладине, отжимался на брусьях, бегал и прыгал. Отсюда хорошо было видно и плохо слышно. Максим не понял, о чем там разговор у сержанта с солдатами. Улучив момент, он перебазировался к двум акациям, росшим от одного корня. Они причудливо изгибались, и за ними можно было спрятаться. Сержант уже начал читать-петь текст песни, Максим устроился так, что слышал каждое слово. Песня ему понравилась, только не мог он сообразить, к чему в строевой солдатской песне строчка о любимой, которую просят не грустить? Ну и пусть бы себе грустила в тех песнях, что на магнитофонных лентах у соседской Иры.