Виктор Сидоров - Я хочу жить

Немец близко — пушки грохочут день и ночь, самолеты летают, бомбят. Наши, наверное, будут сдавать мою деревню — уходят.

Что делать: или своих искать, до города добираться, или в леса уходить, или оставаться в деревне избу охранять? Ведь гады фашистские все порастащат, все поизломают.

Узнать бы о своих, что живы-здоровы они, — гора с плеч. Руки бы развязались. Тогда бы я знал, что делать: бить фашиста. Добраться бы мне до них, вонючих собак!..

Ну, а шока прощайте. Будет время — еще напишу.

Остаюсь известный вам Ваньша Боков».

Зойка уезжает. За ней приехала мать и увозит домой, в Свердловск.

Что ни говори, а жалко расставаться. Очень. Даже тоскливо.

Я Зойку знаю какие-то месяцы, и то привык к ней, а ребята — Фимочка, Пашка, Ленька по два года и больше. С пятого класса вместе. Фимочка даже с четвертого.

Особенно переживает Пашка. Второй день нервничает, томится, вздыхает. Зойка ему написала, что скоро придет прощаться, и он беспрерывно поглядывает на дверь.

После полдника Зойка пришла, уже во всем домашнем, в «гражданском», как пошутил Фимочка. В голубом нарядном платье, в туфельках, в шапочке, она была незнакомой и красивой. Пашка как уставился на нее, так до конца и не отводил глаз. Она улыбалась, а глаза были грустные, тоже тяжело расставаться.

Зойка медленно обошла ребят, всем пожала руку, каждому сказала что-то хорошее.

Со мной и Пашкой прощалась с последними.

— Ну вот и все, Паша… Уезжаю. Пиши мне почаще… Обо всем. Я буду очень ждать твоих писем…

Перевела взгляд на меня.

— Я так и не смогла с тобой поговорить. Вот возьми записку, там все сказано. Прочтешь потом. Она отошла, оглядела всех нас.

— Ну, мальчики, еще раз: до свидания. Не поминайте лихом… — сказала, губы у нее задрожали, слезы закапали, и она, выхватив платочек, торопливо вышла из палаты.

Вечером я прочел записку.

«Саша, я очень виновата перед тобой. Так виновата, что мне до сих пор нехорошо. Я много думала о тебе, о нашей начинавшейся дружбе, о своих поступках. И мне стыдно. Прости меня. Я все и навсегда поняла: дружбой не шутят. Я получила хороший урок на всю жизнь. Его дали вы: Лена и ты. Еще раз прости».

Нас увозили от войны, а она шла за нами.

Позавчера почти над самой станцией пролетели в сторону Валуек пять немецких самолетов. В палате наступила такая тишина, что мы слышали их страшный, какой-то воющий и прерывистый гул.

Вчера снова, перед завтраком. Три самолета. Фимочка не притронулся к еде, лежал бледный, с круглыми глазами. Да и у меня, признаюсь, не прибавилось аппетита.

Сегодня опять — восемь. Тоже перед завтраком.

Наши няни, сестры наклеивают на оконные стекла длинные полосы бумаги. При взрывах такие стекла, говорят, не вылетают. Два бородатых мужика, видимо маляры из соседнего колхоза, мажут крыши и стены наших корпусов зеленой краской: маскируют под траву или деревья. Няни всюду, куда можно, втыкают сосновые ветки.

С позавчерашнего вечера нам запретили зажигать свет. На станции тоже.

Я никогда не думал, что темнота — такая страшная штука. Все мы будто оказались в наглухо закрытом погребе — ни огонька, ни звука. Даже паровозы теперь перестали гудеть. Поезда вползают на станцию осторожно, будто крадутся, щупая темень тусклыми голубоватыми фарами, постоят несколько минут, поджидая встречный, и снова молчком уползают. Ночи вдруг стали какими-то длинными, тягостными.

Меня снова назначили на солнечное лечение. Я обрадовался — хоть на воздухе побуду. Не шутка ведь: почти два месяца безвылазно проторчать в палате! Стены надоели до тошноты.

Солнечные ванны мы принимаем на небольшой зеленой поляне, окруженной невысоким кустарничком. На поляне два ряда топчанов, накрытых простынями. Я выбрал себе крайний. На остальных кое-где лежали малышата.

Приподнялся малость, завертел головой — красота какая! Справа бор, слева луг, а по нему, по неглубокой лощинке, тянется, сверкая на солнце, речка. Вот бы сейчас туда, да с удочкой, да с краюхой хлеба, надраенной чесноком и салом!

Прилег на спину. Солнце жарко греет лицо, грудь, ноги. Небо синее, далеко-далеко, и в нем черной точкой коршун, а может быть, орел…

Санитары принесли еще кого-то, укладывают рядом со мной. Повернулся — мальчишка, лет шести, беленький, голубоглазенький, нос длинненький и ушки торчат, смотрит на меня настороженно и смущенно.

— Боишься, что ли?

— Нет.

— Молодец. Как зовут?

— Саша.

— Саша? Здорово! Значит, мы — тезки.

— Какие… тезки?

— У нас имена одинаковые. Я тоже Саша. Вот и получается — тезки. Ясно?

— Ясно. Только смешно… — И засмеялся.

Глаза прищурились, нос сморщился, губы раскрылись и блеснули ровные, белые зубики. И так он вдруг напомнил мне нашего Димку, что дыхание сперло.

— Ты чего на меня так смотришь?

— Чтобы запомнить. Вдруг встретимся когда-нибудь еще, а я не узнаю. Ты возьмешь да и обидишься.

— А!.. Тогда ладно, смотри.

Песочные часы отмерили мои первые пятнадцать минут, и я перевернулся на живот.

— Вот скажи мне, тезка, кем ты станешь, когда вырастешь?

— Пожарником.

— Пожарником? Зря. Тогда и пожаров-то не будет. Отлежишь бока от безделья. Разве не надоело лежать?

— Надоело.

— Ну вот, видишь.

— А ты? Кем будешь?

— Врачом. Чтоб больше никто не болел. Здорово?

— Здорово.

— Давай, тезка, и ты учись на врача.

Вдруг знакомый воющий гул. Я стремительно перевернулся на спину, зашарил по небу глазами: где фашист? Их было два. Они летели, как всегда, спокойно, неторопливо, будто у себя дома. Неожиданно появился третий самолет. Наш! Это был беленький «ястребок». Откуда он взялся — не знаю. Да и некогда было думать об этом. Пока фашисты, видимо, соображали, что им делать, он, молнией блеснув на солнце, ринулся на них. Ударила короткая пулеметная очередь. Странно было слышать выстрелы оттуда, с голубого неба…

Фашисты — в разные стороны, а «ястребок» — мимо и круто развернулся, чтоб снова напасть на них.

Я никогда не видел воздушного боя и мало что понимал в том, что происходит. Одно было ясно: трудно нашему. Фашисты налетали на него с боков, сверху, снизу и били беспрерывно из пулеметов. А «ястребок», словно волчок, вертелся меж ними, отстреливался и не думал отступать. И чем бешенее фашисты наседали на него, тем смелее и отчаяннее был он.

Опустил на секунду глаза — двор полон народа: все наши «ходячие», все сестры, врачи и няни, из кухни выскочили поварихи, старый возчик закинул голову вверх, забыв про свою лошадь, и она, обрадовавшись, бродила по яркому газону, щипая не то траву, не то цветы. Ребята отчаянно махали руками, что-то кричали вверх, будто наш летчик мог услышать их…