Виктор Сидоров - Я хочу жить

— Эх, мальцы, мальцы… Что с вас возьмешь, что услышишь?

Фимочке очень понравилась эта «нутряная сила». Теперь он чуть что, сразу спрашивает: «Ну, как, есть у тебя еще нутряная сила? Повоюем?» Мы хохочем: Фимочка здорово копирует Сюську.

Травкин сейчас лежит на две койки поближе ко мне: Пашка Шиман перешел на Ванькино место, в угол, чтобы ему «не мешали работать». А Рогачев перебрался к Сердюку.

Тот оказался заядлым шахматистом, и Ленька прямо в восторг пришел. Сейчас они «режутся» чуть ли не целыми днями. Кавун, конечно, «болеет» за своего дружка, а я и Пашка — за Леньку.

Однако Рогачеву не везет: Сердюк расшибает его наголову. Кавун даже повизгивает от радости и гордости, а Пашка злится:

— Вундеркинд несчастный! Математик липовый! Игрочишка захудалый!

Ленька будто не слышит Пашкиной руготни, продолжает спокойно и упрямо играть.

Фимочка съязвил что-то насчет Ленькиной «нутряной силы» и снова вызвал веселый смех.

Стучат колеса и дрожит земля, разносятся над бором, над нашей станцией протяжные гудки паровозов. Они кажутся хриплыми, одинокими, и эхо, передразнивая их, укает из бора.

Эшелоны идут почти беспрерывно: одни на запад, к Харькову, другие на восток, от Харькова к Валуйкам и дальше. На запад бегут цистерны с горючим, платформы с танками и пушками, теплушки с красноармейцами, на восток везут машины, станки, беженцев и раненых. Санитарных поездов больше всего.

Сегодня санитарных прошло особенно много.

Пашка Шиман глухо бросил:

— Наверное, бои тяжелые…

Ему никто не ответил — и без слов ясно. Наши остановили фашистов у Одессы и вот уже месяц держат их у Киева. Можно представить, какие бои идут сейчас там. Мы смотрели, как на станцию медленно вползал длинный состав с эвакуированными. Поезд остановился, и вскоре к санаторию сыпанули люди.

Теперь так часто бывает: эшелоны на восток задерживают, чтобы пропустить воинские на Харьков. Тогда люди, узнав, что это санаторий, бегут к нам за кипятком, за хлебом, за лекарствами, а то несут больных. Мы молчаливо смотрим на почерневших, осунувшихся женщин, ребят, стариков…

Ни парней, ни мужчин: они едут в другую сторону.

Среди многих поездов, которые проносятся через нашу станцию, у нас есть «свой». Это — почтовый. Он привозит нам письма и газеты. Одни ребята ждут его, когда он идет со стороны Харькова, другие, как например я, когда он возвращается обратно. В той стороне, откуда он возвращается, очень далеко — мой город. Теперь та сторона называется «глубокий тыл». «Свой» поезд мы хорошо знаем, знаем и время, когда он прибывает на станцию.

Нынче он пришел, как всегда, без опозданий — в четыре пятнадцать. Постоял с минуту и покатил дальше, на Валуйки. Те, кто ждал писем, заволновались: придут или нет? Я не ждал: мой «почтарь» — обратный, и будет завтра утром.

Однако, к огромному удивлению, я получил письмо. Взглянул на него и жарко стало: военное, треугольник без; марки, с номером полевой почты. От кого? Развернул торопливо лист: «Здравствуй, Сашок, и все остальные ребята!..» Закричал на всю палату:

— Хлопцы, письмо от дяди Васи! С фронта!

— Кому письмо? Тебе? — Ребята побросали свои дела.

— Всем нам? Здорово!

— Читай!

«Вчера встретил — чего не случается на фронтовых дорогах! — Самуила Юрьевича, математика нашего. Он теперь командир батареи. Не долго нам пришлось говорить — времени оказалось всего минут пяток, однако он успел дать ваш новый адрес. И вот я решил черкнуть вам коротенько. Дела наши фронтовые налаживаются, бьем в морду фрицев и гансов. Думаю, что скоро будем бить и в загривок.

Бои идут большие, но мы стоим на земле твердо. Так что живите, учитесь, лечитесь спокойно.

Как там поживает Леня Рогачев? Вывел ли свой бином? А Паша Шиман? Он, наверное, уже много новых стихов написал? Пусть пришлет нам — почитаем на привале с друзьями. Как себя чувствует Ванька Боков? Не потерял ли свой аппетит? Пусть не стесняется и ест побольше — крепче станет…

Да, забыл: за последний бой командир представил меня к медали «За отвагу». Так что ваш дядя Вася тоже не лыком шит. А твое, Сашок, пожелание — быть всегда в вертикали — я старательно выполняю и вам всем, моим дорогим, желаю этого. Горизонталь — не наше положение. Верно? Ну вот. Обнимаю всех крепко».

Ленька, пока слушал письмо, усиленно накручивал на голове рыжий рог, когда я закончил, проговорил сумрачно:

— Ну его к черту, этот бином. — А потом, уже веселее: — А дядя Вася молодец — медаль завоевал! «За отвагу» — самая лучшая.

Пашка же неожиданно прослезился, когда услышал про дяди Васину просьбу. Шоркнул торопливо ладонью по глазам, выкрикнул с какой-то непонятной злостью:

— Видали?! Не забыл про стихи! Красноармейцам читать будет. Эх, напишу! Ну, теперь напишу!

И залез под простыню.

А я думал и о Самуиле Юрьевиче, и о дяде Васе, и о медали его, и о Ваньке Бокове. Где он сейчас? Добрался ли до дома?

Уже вторая неделя пошла, как Ванька уехал. И досталось же мне за него! Марья Гавриловна даже выписать меня грозилась за то, что не предупредил ее и помогал Ваньке убежать. Она сказала:

— Если с Боковым случится несчастье, оно на твоей совести будет.

Я очень расстроился, потому что она права. Я жалел Ваньку, ругал себя за то, что не отговорил его, но толк какой? Девятый день Ванька мытарился где-то, наверняка голодный, а может быть, больной.

Начальник санатория послал розыск, да где найдут Ваньку, когда всюду столько беженцев, когда других забот у всех полно!

У нас появился новый сотрудник — парикмахер. Он вошел к нам с коричневым облезлым и помятым чемоданчиком, был тощий, носатый, с черными выпуклыми глазами. Остановился на пороге, вскинул костлявую руку ко лбу, тихо произнес:

— Салют, товарищи дети!

Халат на нем висел, как на палке, из-под колпака торчали сосульками какие-то зеленоватые волосы.

Мы были настолько удивлены его появлением, что забыли поздороваться. Однако он не обратил на это никакого внимания, поставил чемоданчик на тумбочку, открыл его, достал ножницы, машинку, расческу.

— Кто первый хочет стать красивым?

Мишка Клепиков выкрикнул дурашливо:

— Я хочу! Такую же прическу, как у вас.

Парикмахер медленно стащил с головы колпак, спросил серьезно и грустно:

— Такую?

Грохнул смех, какого я давно уже не слышал: у парикмахера белела огромная лысина ото лба до самого затылка и только по бокам да сзади узкой каемкой торчали эти его зеленоватые сосульки.

У Клепикова глаза округлились:

— Вот это да! Не-ет, такую мне не, надо.

— Хорошо, сделаем другую. — И принялся стричь, быстро и весело защелкав ножницами.

Его звали Казимиром Андреевичем. Попал он к нам из-под Одессы, убегая от фашистов. Пока эшелон, в котором он ехал, стоял на нашей станции, он успел поступить на работу в санаторий.