Виктор Сидоров - Я хочу жить

Наконец, уже к двенадцати ночи, палата затихла. Ванька быстро поднялся, сбросил простыню, прошептал:

— Пора, Саньша…

На дворе вовсю светила луна. В открытые окна впыхивал еще теплый воздух с запахами цветов и каких-то трав.

Ванька быстро снял со своей подушки наволочку, подал мне:

— Держи за края.

А сам, открыв тумбочку, принялся вытаскивать из нее и складывать в наволочку наши запасы. Каждый кусок хлеба, каждое яичко или котлету он подносил близко к глазам, вертел в пальцах, обнюхивал и шептал:

— Сойдет… Хорош… Это тоже есть еще можно… И это… Забраковал лишь одно яйцо — самое вонючее.

Даже вздохнул над ним:

— Жаль, черт побери…

Потом сунул в наволочку кое-какие вещички: зубную пасту и щетку, полотенце, тетради, письма из дома, свою знаменитую деревянную ложку и другие мелочи. Достал из сумки витую прочную бечевку, туго перехватил петлей горловину наволочки, а концы бечевки привязал к углам — получилась заплечная котомка.

— Ну вот, все, — произнес Ванька, кладя котомку под койку. — Теперь давай-ка, Саньша, помоги мне гипс снять.

И он вынул из-под матраса большие клещи. Где Ванька взял их, я так и не узнал — не до этого было. Мы вдвоем потихоньку подтащили мою койку к Ванькиной и взялись за дело. У меня был крепкий и острый перочинный нож. Ванька, зажав его двумя руками, резал гипс по всей длине ноги, а я, перевернувшись на живот, рвал его клещами.

Гипс был тверд, как камень. Нож едва надрезал его, и то после огромных усилий. В полчаса мы уже умылись потом, облипли гипсовой крошкой и пылью, пыхтели, как паровозы. Гипс удалось снять часам к двум, а может быть и трем. Ванька поднялся с койки, прошелся рядом, осторожно ступая на больную ногу, прошептал радостно:

— Ничего, ходить можно, а с палкой и пововсе.

Потом он собрал простыню и вытряхнул в окно куски гипса.

Осталось самое главное и трудное: раздобыть одежду. Ведь не поедешь в такую даль в трусах да майке. Мы с Ванькой еще раньше думали об этом, решили: забрать одежду у кого-нибудь из «ходячих». У Кавуна брать не захотели. Значит, придется искать в других палатах.

— Ребята не обидятся, — говорил Ванька, чтобы оправдаться. — Им другое барахлишко выдадут. Недорого стоит. А моя одежа, в которой я в санаторий приехал, пусть остается… Мне не жалко.

И вот пришла пора добывать «барахлишко». Ванька осторожно прохромал к двери, заглянул в коридор, сделал шаг, другой и вдруг, как ошпаренный, влетел в палату. Я даже не успел заметить, как он очутился на койке, под простыней.

— Что? Что случилось?

— Марья!.. Видал, даже ночью не спит. Может, разнюхала что про меня?..

Мы присмирели, притворились спящими: войдет или не войдет к нам? Она вошла. Задержалась у дверей, оглядела палату, потом бесшумно прошла к Борьке Сердюку: он с вечера температурил. Она наклонилась над Борькой, немного постояла, о чем-то задумавшись, а затем так же бесшумно направилась к нам. У меня сердце оборвалось: пропал Ванька! Однако она остановилась возле меня. Я зажмурился и дышать перестал. Почувствовал, как она нагнулась надо мной, а потом легко дотронулась до лба…

Когда Марья Гавриловна ушла, мы еще долго лежали не шевелясь.

Наконец, раздался облегченный вздох Ваньки, и он настороженно приподнялся, прошептал чуть слышно:

— Ну и ну! Словно лунатик. Не спится ей никак, бродит…

Я промолчал, подумал: хорошая она. Беспокоится. Могла бы и утром посмотреть на нас с Сердюком, а вот пришла даже ночью.

Полежав для верности еще несколько минут, Ванька снова отправился. Тихо открыл дверь и вышел в коридор. Я с тревогой прислушался: не попался бы!

Тишина. Слышны лишь дыхание ребят да глухое позвякивание ведра. Видимо, няня все еще копошится в ванной.

А Ваньки все нет и нет. Я уже не на шутку забеспокоился, когда он появился в дверях. В руках у него темнел сверток.

— Ну вот, порядок! В трех палатах побывал…

Он не мешкая стал одеваться. Натянул шаровары, носки, обулся в черные кожаные тапочки, на плечи набросил пиджачок, на голову — панаму и сразу стал другим, незнакомым и будто повзрослевшим.

Зависть кольнула меня. Так захотелось и мне встать, одеться и уйти куда глаза глядят, своими ногами топтать пыль, бродить по лужам, валяться на траве, мчаться в поезде и вообще двигаться. Я уже разучился даже представлять себя шагающим по земле.

— Ты что, Саньша, заснул что ли? — доносится тревожный Ванькин шепот. — Прощаться давай.

У меня защипало в носу, на глаза навернулись слезы. Ванька шептал:

— Ну, пока… Скажи, что я домой. Пусть не думают обо мне худо.

Мы крепко обнялись, поцеловались.

— Счастливо… На вот, возьми. Пригодится. — И я протянул Ваньке свой нож.

Он молча взял его и положил в карман пиджака.

— А это от меня, — раздался шепот рядом со мной. Мы застыли — Ленька!

— Что притихли? Я бы и сам, да… На, Саня, передай… Это были деньги.

Ванька спрятал руки за спину — показалось, что очень много денег.

— Не надо, не надо, Леньша. Тебе самому пригодятся.

— Мне ни к чему они. Бери, Ваня.

Ванька взял деньги, тихо произнес:

— Спасибо, не забуду… Прощайте, ребята.

Прихватив котомку, он быстро вылез в окно и скрылся в кустах сирени.

Мы с Ленькой долго смотрели на лунную поляну, на темнеющую насыпь, всматривались в заросли кустов — не мелькнет ли одинокая фигура Ваньки Бокова, но так ничего и не увидели.

Пашка Шиман снова поспорил с дядей Сюськой.

Он теперь частенько забегает к нам посидеть и, как говорит, душу отвести. На этот раз пришел раздраженный, взвинченный.

— Черт знает что!.. Загнали в какую-то дыру. Одно комарье да гарь от паровозов. Только безмозглая башка могла отыскать это место и поставить здесь санаторий.

Ленька буркнул:

— Не надо было ехать.

Сюська махнул рукой:

— Ладно, это не твое дело. Лежи и помалкивай. Умные очень… Эвакуировались, называется. Думаете, далеко уехали? Через месяц — другой немец здесь будет. Теперь его не остановишь.

Пашка сразу на дыбы:

— Еще как остановим! Бегом погоним назад, прикладами, пинками.

Сюська сделал испуганное лицо, отшатнулся назад.

— Ай да ну! Прямо Аника-воин, грозен, силен! Ишь, могучесть так и течет из носу, боязно даже.

Пашка обиделся.

— Что, не так, да? Не так?

— А ты не ерепенься, — строго произнес Сюська. — Ты слушай, что говорят люди понимающие. Пинками, прикладами!.. Детский разговор это. На войне главное — дух. У кого побольше духу, тот и победит.

Пашка разозлился:

— Какого еще духу?

Сюська полусогнул руки в локтях, напыжился, высоко подняв плечи.

— Такого… Нутряной силы. А у нас ее пока не хватает.

Клепиков захохотал. Сюська сокрушенно покачал головой.