Виктор Лихачев - Возвращение на Мару

— Смысла в жизни, — подсказал я ему нужные слова.

— Вот, — обрадовался он, — сразу видно образованного человека. Я ведь все правильно понимаю, только выразить не могу. Неужто смысл в том, чтобы всю жизнь деньги копить?

— Думаю, не в этом. Но по иронии судьбы они вам сейчас нужны.

— Если б Люсе моей в колледж не идти — плюнул бы я на них.

— Подождите меня, сейчас выйду.

— Вот, возьмите, можете не отдавать: вы же с нас денег не брали, когда проводку делали.

— Подумаешь, проводка. Неужто она триста рублей стоит? Нет, дайте мне двести рублей, а я их верну обязательно.

— Мы с Машей их не возьмем. Жене с тещей скажешь: был на шабашке и заработал сто рублей.

— Берите, Петр Васильевич. У вас же Василек в первый класс пойдет. Тоже ведь собирать надо.

— Оно-то верно. Ну, спасибо вам. Ежели что надо будет, только шепните — вмиг примчусь.

— Петр Васильевич, — не унималась Маша, — можно я спрошу вас?

— Спрашивай, ежели знаю — отвечу.

— Вас Татарчонком зовут. Почему?

— Маша, — укоризненно произнес я, — думай, что спрашиваешь.

— Нормально, — улыбнулся Петр Васильевич. — Из-за фамилии. Вообще-то мы все русские, крещеные, но считается, что фамилия у нас татарская. Моего отца Татарином звали, меня Татарчонком, поскольку я ему сын. Может, прапрадед какой из Орды был? Не знаю.

— Вот говорите, что основу русский человек потерял, — вступил я в разговор. — Наверное, вы правы. А точнее, корень каждому из нас подрубили. Видели дерево, которому корень подрубили? Еще стоит, шумит зеленой кроной, а на самом деле — обречено оно.

— Согласен я. Полностью согласен. Только прозвище мое здесь при чем?

— А при том, что когда вам говорят, что фамилия Зегулин татарская, вы бы ответили, что, мол, врете братцы. На старорусском зегула — это кукушка.

— Серьезно? Получается, я вроде как Кукушкин?

— Получается так.

— Ладно, — сказал, поднимаясь, Зегулин, — пора мне и честь знать. Да и дома четыре дня не видели.

— Папа, почему ты так быстро отпустил его? Я же хотела…

— Знаю, спросить о том, кто жил в нашем доме.

— Почему же не дал спросить?

— Во-первых, об этом Кукушкин вряд ли знает. Во-вторых, то, что мы ссудили Петра Васильевича деньгами, не дает нам права злоупотреблять его терпением. И, наконец, зачем быть чересчур любопытными в глазах постороннего человека?

— Соглашаюсь. И последний вопрос…

— Не трать времени на вопросы. Уже темнеет. Давай поужинаем — и в поход.

— Ты хотел сказать — на дело.

— Тебе виднее, дочка. На дело так на дело.

— В этих зарослях сам черт голову сломит.

— Я в нашем саду каждую тропку знаю.

— А в саду Лукерьи? Нет, дорогая, конспирация конспирацией, но не до такой же степени! И еще, расслабься, пожалуйста. Запомни, чем больше усилий — тем меньше результат.

— Так думаешь?

— Уверен. Все, пошли.

— Все будет хорошо, — даже мой шепот в этой первозданной тишине показался громким. — Самое главное, что всегда можно повернуть назад. Мы же свободные люди, правда?

— А свободные люди ничего не боятся, — также шепотом ответила мне Маша. — По крайней мере, они должны уметь преодолевать страх.

Мы подошли к пустующему дому. Остановились. Откуда-то издали донеслось скрипучее:

— Крэкс, крэкс, крэкс.

— Что это, папа?

— Не что, а кто. Коростель. Видимо, живет в луговине у Златоструя.

— А говоришь, нельзя запомнить. Значит, у Златоструя? Почему же мы никогда не видели этого «крэкса»?

— Птица ночная. А про Златоструй у меня на автомате вырвалось. Хотя… Смысл в этом есть. В солнечный день в ручье блики играют… Слушай, пойдем назад, дочь. Смотри, не видно ни зги.

— Испугался?

— Ладно, вперед.

Я слегка толкнул низенькую дверь. Она не поддалась, но было видно, что держит ее не замок: от времени дверь покосилась и фактически легла на порог. Я взялся за железное кольцо и поднажал плечом… Пахнуло плесенью. Откуда-то снизу раздалось шуршание и легкий писк. Мыши.

— Папа, может, и впрямь — придем завтра? — раздался за моей спиной неуверенный голос дочери.

— Но мы же свободные люди! Не бойся, мыши — это даже к лучшему. Значит, нет крыс. Они друг с другом не уживаются.

Как только я вошел внутрь дома, все волнение куда-то испарилось. Появился азарт — сродни охотничьему. Мы с Машей старались ступать тихо, но это было бесполезно. Старые половицы скрипели безбожно. Луч фонарика скользнул по стенам, потолку, окнам, но кроме отдельных фрагментов трудно было что-то разглядеть.

— Маша, давай зажжем свечу, — предложил я.

И вот уже, пусть неяркий и трепыхающийся, но все-таки свет озарил мрак старого дома. Мы, по-видимому, находились на кухне. На лежанке русской печи пылились какие-то горшки. От кухни в комнаты когда-то вела еще одна дверь, но ее сняли, и сейчас в прямоугольном проеме можно было разглядеть что-то белеющее в темноте.

— Папа… — В голосе дочери я услышал неподдельный страх. — Смотри!

— Успокойся, это зеркало. Наш свет дошел до него и отразил побеленные стены. Ты лучше повнимательней гляди по сторонам.

Постепенно успокоилась и Маша. Мы неспеша обошли комнаты. Их в доме было три — одна большая, в которой из всей обстановки осталось только старое зеркало. Две другие, наверное спаленки, тоже не принесли нам никаких открытий.

— Кажется, пусто, — констатировала дочь.

— Вижу, — буркнул я. И чего мне взбрело в голову, что здесь мы можем найти что-то интересное?

— Пойдем обратно? А то я от этой пыли чихать начну… — И почти в тот же момент Маша чихнула.

— Аапчхи! — И пламя свечи тревожно качнулось в сторону. — Ой, простите.

— Будь здорова.