Виктор Лихачев - Возвращение на Мару

— Мы как тот фонарь, который бросили в воронку?

— Как два фонарика, дочка.

— И как они меняют цвет, так и мы меняемся?

— Да, и время идет по-другому.

— Значит, дыра близко?

— Совсем рядом, Машута.

— Ты действительно хочешь все бросить и уехать?

— Мне почему-то не по себе …

Папа обнял меня. Мы замолчали. Было так тихо, так хорошо. Папа показался мне таким сильным… Подумалось, — он разыгрывает меня.

— Васильич, — сказала я, подражая Егору Михайловичу, — а может, ты зря девчонку пужаешь? Не померещилось ли тебе все это?

— Знакомый психолог мне говорил, что с логикой у меня не очень, зато интуиция хорошо развита. Скажи я кому-нибудь то, что сказал тебе, — обсмеют ведь. Но предчувствие, предчувствие… как с ним быть?

— Помнишь, что мама всегда говорит в таких случаях? Утро вечера мудренее. Пойдем домой? А утром решим, что нам делать.

— Вставай, соня. Девятый час.

— Что же ты не разбудил… солнце встречать.

— Сегодня не до солнца. День на сборы, а завтра поедем в Сердобольск.

— Ты все-таки решил. А как же демократия?

— Это было очень демократичное решение.

— Оно и видно.

— Главное, что принято в твоих интересах. Ты же мне потом спасибо скажешь.

— Мы хоть с соседями простимся?

— Обязательно. Да ты не переживай. Этот дом продадим, в другом месте купим. Поближе к Сердобольску и вообще…

— Что — вообще?

— Хуже не будет, обещаю. Кстати, я забыл тебе сказать: наш Егор Михайлович в тюрьме отсидел двенадцать лет.

— Егор Михайлович… Не может быть! За что?

— За убийство человека.

— Это… правда?

— Ты на чердаке тетрадку со стихами читала, я в саду был. Туда ко мне тетя Валя приходила, Кобцева которая. Слово за слово. Думаю, врать ей не с руки. Огорошена?

— Конечно.

— Я тоже. Впрочем, еще не все. А знаешь, кого убил наш Егор Михайлович?

— Нет.

— Сосновского Петра Константиновича. Это давно было, лет пятьдесят назад, но о Сосновском мы наслышаны. Помнишь слова из тетради Василия Иоанновича?

— Дядя Петя?!

— Он самый. Фамилия другая, потому, что Петр Константинович их дядя по матери. Интересно? Но и это еще не все. Знаешь, где он жил? Догадайся с трех раз.

— В доме Лукерьи?

— Да. И ко всему прочему может статься, что Лукерье он не чужой человек был. Если, конечно, она на самом деле жила на белом свете.

— Папа, ты… испугался?

Отец впервые за все время нашего разговора перестал собирать вещи, выпрямился и серьезно посмотрел на меня.

— Испугался. Разве это стыдно? Только дураки ничего не боятся.

— Прости, я не так выразилась. Я понимаю, ты за меня волнуешься. Но если… если он нечаянно?

— Убил человека?

— Такое же бывает?

— Может быть, но мне это не интересно. Здесь со всеми что-то происходит. Так, хватит болтать, давай помоги мне. Вот эти бумаги раздели на несколько частей. Что-то возьмем с собой, что-то оставим Емелухе, а лишнее — обратно на чердак.

— Хорошо. Папа, а можно я с собой тетрадку со стихами возьму?

— Дались тебе эти стихи.

— Тебе не понравились?

— Есть неплохие, но большинство слабенькие. Видно, писал их человек романтический, таковых в уездной интеллигентской среде было немало. Несчастная любовь, бедность и все такое.

— А это не Василий Иоаннович писал?

— Нет, почерк не его, да и не Сергия Иоанновича. Так ты будешь собираться?

— А тетрадь разрешишь взять?

— Только без условий, хорошо?

— Папа, ну пожалуйста. Это мне на память о доме, о Мареевке. Смотри, разве это плохо?

— Какой ужас!

— Нет, это, конечно, не Пушкин. А вот еще одно:

— Это уже лучше.

— Правда?

— По крайней мере остроумнее. Этот человек написал посвящение некой Наталье, используя строки из известных романсов… Что ты замолчала?

— Тут другими чернилами. Странно.

— Маша, что с тобой?

— Тут так написано. Может, это заклинание какое?

— Дай тетрадь. В самом деле. — И папа продолжил медленно читать:

— Все, после этого Он ничего нет. Надо же: «И авонс тедуб».

— Папа, это, наверное, черная магия? Абракадабра.

— Вряд ли. — Папа задумался. И вдруг рассмеялся. — Ну и шифровальщик! Не мог что-нибудь посложнее придумать. — Затем лицо папы опять стало серьезным. — Или не захотел. Ну-ка, девушка, — и протянул мне тетрадь, — читай еще раз, только справа налево.

— Двое…

— Нет, ты с первого слова читай, — не без важности сказал папа.

— А, поняла, он мягкий знак не писал. «Придет тот день» — так правильно. И не прокляте, а проклятье. Слышишь, папа?

И вновь, как тогда у церкви, он смотрел невидящими глазами в одну точку. А до меня только-только дошел смысл этих слов.

— Папа, ты думаешь…

— Что? Прости. Ты что-то спросила?

— Ты думаешь, что эти двое…

— Ну-ну, смелее, договаривай.

— Эти двое — мы?

— А если нет? Прочти, пожалуйста, еще раз последние две строчки.

— Интересно, интересно. «И снова будет некому помочь».

— А дальше идет «но».

— Не знаю, как тебе, но мне ужасно захотелось прочитать, что же следует после этого «но».

— Ты думаешь, что-то следует?

— Я уверен в этом, дочка.

— Так мы остаемся?

— А ты… не против?

— Вот теперь я услышала голос демократа. Я — за, папочка. Только не обижайся — вещи будешь разбирать один.