Виктор Лихачев - Возвращение на Мару

— Он, как и мы, выходит, именованием занимался.

— Смеешься!

— Ничуть. Но в оба варианта я не очень верю.

— Если честно, я тоже.

…Мы сидели в своем саду и смотрели, словно зачарованные, как полыхало на западе огненное пламя. Вечерело. В воздухе потянуло сыростью из соседнего заброшенного сада, сеном, липовым цветом. Медленный деревенский закат настраивал на тихое безмятежное созерцание.

— Какой был замечательный день, — после долгого молчания произнесла Маша. — Жаль только, что прошел он впустую.

— Как это впустую? Дали имя озеру, увидели новые места, нет, даже не так: познакомились с дальними уделами своего княжества.

— Ты меня успокаиваешь или правда так считаешь?

— А почему я должен тебя успокаивать? День и впрямь был замечательный. А вечер какой чудный! Давай ценить эти мгновения. Завтра все будет по-другому: зарядит с утра дождь, чтобы лить весь день.

— Шутишь? Над головой — ни облачка.

— Над головой, может, и ни облачка, а посмотри, куда солнце садится?

— За землю.

— За землю! Деревня. В облака оно садится. А еще обрати внимание, какое сегодня красное солнце. Это все к ненастью.

— Точно, быть дождю, — вдруг раздался голос за нашими спинами. От неожиданности мы вздрогнули. Бесшумно подошедший Егор Михайлович повторил: — Быть дождю. Дюже кости мои разболелись: к ненастью.

— Не куришь, Васильич? — спросил Бирюков, усевшись на траву рядом с нами. — Правильно. А я вот так и не смог бросить, теперь, наверное, уже поздно.

— Я ведь чего пришел, — в очередной раз затянувшись папироской, произнес Егор Михайлович, — хочу завтра Машу к себе домой пригласить. Завтра, видать, дождь на весь день зарядит, мои Белка и Стрелка вместо луга в хлеву стоять будут, а мне бездельничать не с руки — займусь плетением. Ты же хотела научиться корзины плести, — обратился старик к моей дочери.

— Ой, здорово. Пап, мне можно будет пойти к Егору Михайловичу?

— Конечно, дочка. Только учись лучше. Кто знает, может, это твой кусок хлеба будет.

— Зря смеешься, Васильич.

— Если смеюсь, то самую малость. В жизни и впрямь все пригодится.

— Это точно, — согласился старик.

— Егор Михайлович, а мы будем лапти плести? — спросила Маша.

— Ишь, какая егоза. Не торопись. Корзины освоишь — перейдем к лаптям.

— Вот что, корзиночница, — обратился я к дочери, — по-моему, тебе давно пора спать. Давай-ка в постель, а то завтра тебя не поднять.

Когда мы остались со стариком вдвоем, я думал, что он быстро уйдет. Раньше Бирюков не удостаивал меня длинными разговорами. Однако на сей раз он явно не торопился.

— Славная у тебя дочка, Васильич. — Старик закуривал уже вторую папиросу. — Уважительная, к людям ласковая. Только ведь люди разные бывают. Есть и такие — на устах улыбка, а в сердце яд змеиный.

— Послушайте, Егор Михайлович, мы в Мареевке живем всего ничего. Но с первых дней о каких-то нехороших местах слышим. Не наговариваете вы на родную деревню?

— Так я тебе, Васильич, только дочь твою похвалил.

— Темните, Егор Михайлович, а за добрые слова о дочери спасибо. Она меня тоже радует. Только смотрю на нее и думаю, не слишком ли она у меня общительная.

— Умный ты мужик, Васильич, все правильно понял. Маруся у тебя совсем ребенок — считает, раз она к человеку со всей душой, то и он к ней так относится. А вот о проклятиях разных… Не знаю, может, все это суеверия… Посуди сам: на моей памяти в твоем теперешнем доме три хозяина жило. И ни один ведь своей смертью не помер. Пойдем дальше. У меня в жизни тоже все наперекосяк шло.

— Думаете, это связано с конкретным местом?

— Думаю, что и с местом тоже. Если бы я… — Неожиданно Егор Михайлович осекся, затем встал и бросил в траву недокуренную папиросу. — Ладно, идти мне надо. А то я и так чересчур разболтался. Да, и скажи Маше, чтобы кота с собой не тащила. Мой Полкан чужих котов терпеть не может.

— Бог в помощь, — подал я голос.

— Привет, папа! Посмотри, я сама эту корзину сделала. Ну, почти сама.

— Ты хоть ела что-нибудь?

— Обижаешь, Васильич, — улыбнулся Егор Михайлович. — Мы щец похлебали, картохи пожарили. Она у тебя молодец. Будто всю жизнь корзины плела.

— А это совсем нетрудно оказалось. — Маша говорила и продолжала работу. Видимо, ей очень хотелось закончить ее сегодня. — Пап, мне минут двадцать осталось. Подождешь?

— Ну, что с тобой делать? Ты не утомила Егора Михайловича?

— Наоборот. Мне с ней интересно. Я ей про корзины, она мне сказки рассказывает.

— Сказки?

— Не совсем так, папа. Я объясняла Егору Михайловичу твою теорию.

— Мою теорию?

— Да, про то, что каждая сказка — это как шифр.

— Ах, вот оно что! Ну и как, Егор Михайлович, убедила вас Маша?

— Пока не совсем. Чудно это как-то. Я всю жизнь думал, что сказки для забав существуют или уму-разуму нас, неграмотных, учат.

— Просто это еще непривычно для вас, Егор Михайлович, — не прекращая работы, откликнулась Маша.

— Дочь, а какую сказку ты рассказала сегодня?

— Про Марью Моревну.

Еще в Сердобольске я на примере этой сказки старался показать Маше тайный подтекст народных сказаний. История Ивана-царевича, его жены, прекрасной Марьи Моревны, трех сестер, трех зятьев, борьба героя за освобождение жены от власти Кощея Бессмертного в моем представлении являлась историей наших предков, переданной в символических образах. Признаюсь, было приятно, что Маша так сильно прониклась моими мыслями и несла их в народ — в лице Егора Михайловича. Но «народ» скептически улыбался:

— Ежели вас послушать, господа хорошие, кто-то дюже умный сказку сочинил в надежде, что лет через тысячу мы ее поймем. А понял один ты, Васильич. Может, придумываешь все? Ну, вот, скажем, Кощей. Сейчас всякие ужастики по телевизору показывают, а, по-моему разумению, в те времена, когда книг не было, Кощей таким ужастиком и являлся.