Виктор Лихачев - Ангелы уходят не прощаясь

Елена торжествующе обвела взглядом слушателей.

— Теперь опровергайте.

— Нога могла выздороветь… — неуверенно начала Галина.

— Не смеши, пожалуйста, мои старые кости, — сказала, как отрезала, Ермолова.

— Лена, а ты помнишь…

— Слушаю дочка, почему замолчала?

— Помнишь, года полтора назад мы жили на даче у Шеппи.

— Конечно, помню.

— Пошли мы с Джеммой гулять и тогда со мной… случилось. Прости, если делаю тебе больно.

— Наташенька, я помню каждый случай. Просто не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

— Этим — ничего. Я просто хочу, чтобы ты вспомнила, как подхватила меня на руки и понесла к дому. Мне тогда уж пятнадцать было, посмотрите, тетя Галя, ведь не совсем худышка. И на Лену посмотрите… Мама, как же ты меня эти сто метров пронесла?

Елена молчала. Потом устало улыбнулась.

— Не знаю. Наверное, на морально-волевых. А если честно, тогда я очень испугалась за тебя. Как представила, что потеряю.

— Лена, ну не надо, не плачь, пожалуйста. А то я тоже заплачу.

— Эй вы, белуги, прекратить, — начала было Галина, и вдруг ее словно осенило:

— Ленок, ты сказала, что правду говорить легко и приятно. Тебе скоро сорок, а я жду не дождусь, когда на пенсию выйду — год еще остался. Может, действительно, что не понимаю…

— О чем ты, Галка? Хочешь, чтобы я доказала, что правду говорить легко и приятно?

— Именно. Ну не верю, прости, не верю, что твоя вчерашняя реакция вызвана приходом сюда Покровского. Да пусть он хоть сутками под кустами в засаде сидит… Ты — добрая, понимающая… Нет, тут другое. Вот я и пытаюсь понять. Влюбилась?

— Боже тебя сохрани. Не мой вкус.

— Верно. Что остается?

— Интересно, интересно… Ты сейчас подключаешь интуицию или логику?

— Третье — женский опыт.

— И что же он тебе подсказал?

— Что есть очень серьезная причина твоих… твоего поведения в отношении Покровского.

— Мама, Галина права? — подняла глаза на Елену дочь.

Молчание было долгим.

— Есть, — чуть слышно произнесла наконец Ермолова, — только я не могу… пока… рассказать. Пожалуйста, простите: мне надо побыть одной.

Сказав это, Елена вскочила и побежала по крутой лестнице на второй этаж. Навстречу ей спускался всеми забытый Тихон. В одной руке у него была книга, в другой пустой стакан. Спустившись вниз, он подошел к столу и поставил стакан почти на самый край.

— Тихон, убери стакан от греха подальше, — почти на автомате сделала ему замечание Галина, думая о другом.

Мальчик понял, о чем идет речь и подвинул стакан ближе к середине.

— Теть Галь, я убрал стакан, посмотри, он до греха не достает?

— Фу, а я думал, что опоздал! — фотограф местной газеты Саша Ремизов вошел, вернее, ворвался в редакцию, как это мог делать только он: кепка набекрень, куртка застегнута не на те пуговицы, кофр расстегнут. И, словно бегущая впереди своего хозяина — улыбка. Широкая, как у чеширского кота, правда, у Саши, в отличие от него, ощущался явный дефицит зубов. Но, как видно, Ремизова это ничуть не смущало. Вот и сейчас он одарил ею собравшихся на традиционную редакционную летучку коллег.

— В пятницу же зарплата была, неужто забыл? — меланхолично отозвался сидевший в самом дальнем углу Орлов.

— Точно, Олегович, забыл. Интересно, с какой прической сегодня твой тезка придет?

— Мария Михайловна, — наклонилась к уху своей соседки молодая и очень симпатичная девушка, — о какой прическе идет речь?

— Вы уже три месяца работаете у нас, Ксюшенька. Журналист обязан быть наблюдательным. Это его хлеб.

— Вот всегда так: хочешь спросить, а тебе в ответ нотацию….

— Не обижайтесь, Ксения Леонидовна, да и не нотация это, а скорее совет.

— Еще скажите, что дружеский.

— Вы сомневаетесь?

— После той летучки, когда вы от меня живого места не оставили, да.

— Вот оно что…

Слышавший разговор женщин Орлов, отложил газету, поднялся и подошел к ним, несколько демонстративно не вынимая рук из карманов брюк.

— Если я не ошибаюсь, вы по образованию учитель начальных классов?

— Не ошибаетесь, Владимир Олегович. Мэтр будет упрекать дилетанта?

— Не будет. Вообще-то журналистике нельзя научиться. Либо ты родился журналистом, либо нет. Вот Мария Михайловна по образованию ветеринар, если я не ошибаюсь, но лучшего зав отдела писем я не видел, честное слово. Наш редактор, Владимир Николаевич, педагогический заканчивал, как и Лариса Ивановна. Тут с журналистскими дипломами только я да Антонина Сергеевна…

Невысокая худенькая темноволосая женщина, услышав свое имя, улыбнулась:

— Володя, а что же ты Галю забыл?

— Вот ее то он забыть не может, — не дав ему ответить мгновенно среагировала девушка, которую называли Ксенией Леонидовной, — а меня простить…

— Глупости изволите говорить, барышня. Не скрою, мне действительно обидно за Галю — она прекрасный журналист, но блат — вечен, как этот мир. Не будь вас, нашелся бы кто-нибудь другой. Все дело в самом Князеве. Посмотрите, сколько нас, журналюг. А вот где он такого корректора в Энске найдет?

— Тогда почему вы ко мне придираетесь? И вы, и Мария Михайловна. Даже этот Ремизов вечно подкалывает. Потому что мой отец сам Тяпкин.

В комнате раздался смех.

— Как вы сказали, барышня? Сам Тяпкин? Это надо записать.

— Володя, помолчи, дай я попробую убедить Ксению Леонидовну, что никто к ней и не собирался придираться.

— Попробуй, Михайловна.

— Спасибо. Ксения Леонидовна, извините за высокопарность, но дело, которому служишь, надо любить. Тогда оно полюбит тебя.

— Хотите сказать…

— Не хочу, а скажу, ибо давно наблюдаю за вами. Вам здесь скучно, вы словно повинность отбываете… А то, что пишите, без слез читать невозможно. Но если нужен совет — спросите. Любой из нас поможет вам…

— А вот Владимир Николаевич меня хвалит…

На этот раз улыбнулась даже обычно невозмутимая Лариса Ивановна. Остальные просто веселились от души.

— Ксения Леонидовна, милая, да неужто вы не понимаете, что если даже напишите полную лабуду, Князев будет вас хвалить? Вы же любимая дочь самого Леонида Павловича Тяпкина, друга и помощника всесильного главы энского района Абакумова.

— Я не понимаю…

— Ой, Ксения Леонидовна, только вот этого не надо!

— Михайловна, а может барышня и впрямь не понимает.

— Тогда объясняй ты.

Орлов стоял перед женщинами все в той же позе — нога за ногу, руки в карманах брюк. Он уже собирался открыть рот, как в притихшей комнате раздался голос Галины Аркадьевны, до этого тихой мышкой сидевшей за книжным шкафом.

— Володя, не надо ничего объяснять. Пожалуйста.

— Да не буду я ни о чем жалеть, радость моя. Вот я тут о любви к профессии распекался, а ты знаешь, мне уже давно стыдно за то, что я журналист. Стыдно за газету, которую мы делаем.