Евгения Яхнина - Шарло Бантар

А Дантесу было всё равно, где добывать золото и чины — в Германии или в России. Безразлично было ему и то, какой ценой покупаются такие блага жизни. Это о нём, убийце Пушкина, писал Лермонтов:

В те дни Лермонтов не мог знать о всех скрытых пружинах, какие управляли рукой убийцы великого русского поэта. Но Дантесу, царскому наёмнику, было хорошо известно, «на что он руку поднимал»!

После убийства великого поэта, совершённого им при попустительстве царя, Дантес-Геккерен не мог дольше оставаться в России.

Дантес попытался укрыться у своего нового родителя, но его не пустили в Голландию. Это мало смутило барона. Про запас у него оставалась ещё старая родина. Он был уверен, что монархия Наполеона III простит ему измену.

И действительно, мастер тёмных дел, руки которого были обагрены кровью, пришёлся по вкусу Луи-Наполеону. В 1851 году, когда Луи-Наполеон превратился в императора Наполеона III, он назначил Геккерена сенатором. И это была не единственная награда за услуги, которые барон оказал ему в подготовке к перевороту.

Позднее, после падения венценосного покровителя, положение Геккерена ещё более укрепилось. И неудивительно: император был низвергнут, но французская буржуазия не могла не оценить людей, подобных Тьеру или Дантесу.

Анрио знал, что имя барона Дантеса-Геккерена часто упоминалось вслед за именами крупнейших финансовых и биржевых спекулянтов. Поэтому капитан имел достаточно оснований радоваться удаче, которую послала ему судьба, до сих пор не слишком к нему милостивая.

— Великие традиции французской империи в опасности. Долг призывает нас быть настороже!

Этими лицемерными словами барона Геккерена началась беседа двух родственников.

Анрио благоговейно прислушивался к каждому слову барона.

— Опасность усугубляется тем, — продолжал Дантес, — что из-за войны закрылось много заводов и в Национальную гвардию во время осады Парижа вступило немало безработных. Неспокойно и всё население столицы. Оно негодует по поводу слухов о предстоящей капитуляции города…

— А эти слухи имеют серьёзное основание? — осторожно осведомился Анрио.

— Странный вопрос для офицера штаба Винуа! Ты знаешь, что мы не можем сопротивляться превосходящим силам неприятеля, — недовольно ответил Геккерен. — А каково твоё мнение на этот счёт?

— Среди офицеров штаба существует мнение, что Париж окружён неприступными фортами, а гарнизон его насчитывает четыреста тысяч солдат и богат запасом снарядов и орудий.

— Я не об этом спрашиваю… Я не хуже тебя знаю, что пруссаки поломают себе зубы и когти о неприступные стены Парижа. А дальше что? Что будет дальше? Скажи мне! — Барон всё более раздражался. — Задумывался ли ты и твои штабные офицеры над тем, что будет с нами дальше?.. — Помолчав немного, Геккерен желчно выкрикнул: — Революция! Вот что произойдёт, если мы не научимся смотреть вперёд. Понял?

— Я весь к вашим услугам, — поторопился Анрио выразить своё согласие на любое поручение.

— Ты должен связаться с офицерами батальонов Национальной гвардии из предместий…

— В них, как правило, начальники избираются самими батальонами.

— Знаю! Поэтому нужно действовать очень осмотрительно. Сперва выясни, на кого мы можем рассчитывать, кого надо устранить. Там, где невозможен подкуп, распускай слухи, что он совершился. Находи средства очернить несговорчивого в глазах рабочих. Будь осторожен, но решителен! Подбирай себе помощников, но руководителей твоих не должен знать никто. Не принимай поручений ни от кого, кроме как от меня и Винуа.

…В первые же дни мартовских событий Винуа и Геккерен убедились, что на Анрио можно положиться в трудную минуту и что новые обязанности пришлись ему по вкусу.

18 марта, когда Винуа под натиском национальных гвардейцев и гражданского населения был вынужден спешно оставить занятые им позиции на площади Клиши, Анрио, по собственному почину, поспешил донести об этом военному министру генералу Лефло. Министр в это время сам руководил операциями на площади Бастилии. Но и здесь войска оказались ненадёжными: они не хотели стрелять в народ. Солдаты братались с народом, а национальные гвардейцы окружили Лефло и его свиту.

Когда Анрио с трудом протиснулся сквозь толпу и наконец приблизился к генералу, почему-то вдруг наступила тишина.

Анрио вскочил на груду камней, окинул площадь взором и сразу понял, какой счастливый случай ему представился. Со стороны Лионской улицы медленно двигалась похоронная процессия.

— Обнажите головы! — крикнул Анрио.

Стоя на камнях и возвышаясь над толпой, как оратор на трибуне, он держал свою шляпу в вытянутой руке. Рука указывала на погребальное шествие.

Взгляды всех обратились к простым траурным дрогам. За гробом, опустив голову, шёл седой старик.

— Это Виктор Гюго хоронит своего сына, — пронеслось в толпе.

Кто в Париже не знал знаменитого поэта! В это именно время Гюго пользовался наибольшей народной любовью.

Гюго недавно вернулся из Англии, где около двадцати лет провёл в изгнании после переворота 1851 года. У всех были ещё в памяти слова, сказанные им при прощании с Францией:

Теперь за гробом любимого сына шёл убитый горем старик; он не замечал, не видел ничего, кроме медленно продвигающихся сквозь толпу дрог и тихо покачивающегося на них гроба.

Национальные гвардейцы и вооружённые парижане по-военному салютовали процессии. Многие бросились разбирать камни, нагромождённые здесь для прикрытия от выстрелов и теперь мешавшие процессии.

Этим моментом и воспользовался Анрио, чтобы увести генерала Лефло и спрятать его в безопасном месте.

На другой день в Версале Винуа во всех подробностях рассказал Тьеру о находчивости бывшего офицера штаба Анрио.