Нина Бодэн - Сбежавшее лето

— Бедная Мэри! — испытывая отвращение к самой себе, повторила Мэри. А затем:—Черт бы все побрал! — И, схватив охапку опавших листьев вместе с землей втерла их себе в лицо и в волосы. Кусочки земли попали ей в рот. Она остановилась, выплюнула их и, скорчив гримасу, сказала: —Хорошо бы... Хорошо бы вытворить что-нибудь по-настоящему плохое.

Мэри пустилась бежать. Выбравшись из сада, она промчалась главной улицей городка, спустилась на берег моря и кинулась к пирсу. В голове у нее стучало, а от воздуха при каждом вздохе ломило зубы и, словно ножом, кололо в горле.

Дул холодный ветер. Солнышко, которое ранним утром светило во­всю, спряталось (как и предсказывала тетя Элис), и на покрытом галькой пляже, отлого падающем к бескрайним серовато-синим морским просторам с чайками над ними, было почти пусто.

И не только на пляже. Большинство кафе на набережной были заби­ты досками, аттракционы закрыты. Этим летом приезжих было довольно мало из-за того, что берег был испачкан мазутом, поэтому у моря встре­чались в основном пожилые люди: надежно укрывшись от порывов ветра и укутавшись в шарфы и пальто, пансионеры сидели, напряженно вгля­дываясь в даль, словно чего-то ждали.

Пробегая по пляжу, Мэри засунула два пальца в рот и громко свист­нула, но никто из стариков не подпрыгнул от испуга, даже не глянул в ее сторону. Только несколько чаек с криком сорвались с места.

Мэри сгорбилась и дальше уже не побежала, а пошла. Возле самого пирса была палатка, где торговали сладостями, мороженым самых разно­образных видов и форм и пушистой сахарной ватой на палочках. Возле палатки красовалось огромное чучело медведя. Если опустить в подвешен­ный у него на шее ящик шестипенсовую монету, то можно было сесть на него верхом и сфотографироваться. Обычно медведь с его грозно оскален­ной пастью и острыми желтыми зубами казался Мэри почти живым, но сегодня он стоял одинокий, заброшенный, будто изъеденный молью — и в самом деле, на боку у него была довольно большая дыра, сквозь кото­рую проглядывала набивка. Засунув палец в отверстие, Мэри вытащила оттуда клок шерсти, но из палатки тотчас появилась голова, и продавец громко ее выругал.

Мэри показала ему язык и спрыгнула с набережной на пляж, очутив­шись возле небольшого мола. По другую сторону его был клочок песка, где возились двое малышей. Они строили замок, украшая его морской тра­вой и кусочками загустевшей смолы. Мэри забралась на мол, легла живо­том на его покрытую зеленой слизью поверхность и начала смотреть на них. А поймав их взгляд, состроила гримасу. Она умела корчить страшные рожи и на этот раз удостоила малышей самой страшной: оттянув уголки рта вверх, а уголки глаз вниз с помощью больших и указательных паль­цев, она одновременно нажала мизинцем на кончик носа с такой силой, что остались видны только дырки от ноздрей,— получилось совершенно безумное лицо. А если еще и закатить глаза, то гримаса становится со­всем жуткой. И правда, дети испугались: залившись плачем, они, споты­каясь, с воплями бросились к своей матери, которая задремала, сидя в шезлонге. Приоткрыв один глаз, она спросила сердито:

— А теперь в чем дело?

Довольная успехом, Мэри слезла с мола и побежала по берегу в сторо­ну купальных кабин. Но больше детей на пляже не было, и только возле одной из кабин сидела какая-то женщина в старой-престарой шубе — лы­сых мест больше, чем меха,— с прозрачным, как папиросная бумага, лицом в мелких морщинах. Но когда Мэри и ей состроила такую же гри­масу, женщина на удивление проворно вскочила и, погрозив Мэри свер­нутой в трубку газетой, сказала:

— Сию же минуту убирайся отсюда, гадкая шалунья!

— «Сию же минуту убирайся, сию же минуту»! — замахав руками, передразнила Мэри возмущенную старуху, но в глубине души была оскорблена: шалунами обычно называют только малышей. Она скорчила еще одну гримасу — будто ее рвет,— но сделала это без души, чем вы­звала у старухи только презрение. Старуха села, поплотнее запахнув шубу на тощих коленях, и закрыла глаза.

Мэри в упор смотрела на нее. Иногда люди начинают сердиться, ко­гда, открыв глаза, замечают, что с них не сводят взгляда, но старая дама оставалась неподвижной — может, в самом деле заснула или умерла? — поэтому спустя минуту Мэри сдалась и, поднявшись по ступенькам, снова очутилась на набережной. И вдруг, почувствовав себя тяжелой и неуклю­жей, ощутила такую скуку, что ей захотелось зевать. Кривляться и драз­нить других нетрудно — что тут такого? Узнай об этом дедушка, он бы даже не рассердился, а сказал бы только: «Не очень-то это учтиво, а?» И все!

Нет, от обычных шалостей толку нет. Собственно, о каком толке идет речь? Просто ей хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы дедушка, а вместе с ним и все остальные поняли, какая она по-настоящему плохая девочка. Ей казалось — почему, она сама не могла объяснить,— что от этого ей сразу станет легче.

Но что бы такое придумать? Она оглядела пустынную набережную и длинный ряд купальных кабин с закрытыми ставнями. Дедушка тоже арендовал одну из таких кабин, чтобы в ней переодеваться после купания, а купался он ежедневно, если было тепло. Тетя Элис считала, что он слишком стар для морских купаний — ему было около восьмидесяти,— и постоянно напоминала об этом. Вдруг ему станет плохо с сердцем, вдруг он утонет, вдруг простудится! С сердечным приступом или возможностью утонуть тетя Элис была не в силах бороться, поскольку за всю свою жизнь так и не научилась плавать, но зато она всеми силами боролась с просту­дой, сопровождая дедушку на пляж, где в кабине варила ему на плит­ке какао. Дедушка ненавидел какао, но тетя Элис заставляла его выпить целую чашку, всем своим видом показывая: «Делай, как я говорю, а не то...»

«Старикам живется не легче, чем детям,— часто думала Мэри.— За них тоже решают, что для них полезней, насильно заставляют надевать фу­файки и пить нелюбимое пойло».

И она принялась размышлять о том, чем бы досадить тете Элис. Ключ от купальной кабины спрятан под порогом, прикручен проволокой к ниж­ней ступеньке. Можно забраться внутрь и устроить там неплохой кавар­дак: рассыпать по полу сахар, набросать в какао песку...

С минуту мысль эта казалась привлекательной, но нет, и Мэри опять зевнула. Лень даже заниматься всем этим! Кроме того, тетя Элис была близорукой, могла не заметить песок в банке с какао и напоить дедушку жуткой смесью. А он, если и догадается, чьих это дело рук, все равно ограничится только тем, что скажет: «Бедная Мэри, что с нее спраши­вать? Она расстроена, ее никак нельзя винить». (Поскольку Мэри вечно подслушивала у дверей и знала, что-ее поступкам почти всегда находят оправдание, то у нее не было сомнений, что дедушка произнесет именно эти слова.)