Василий Великанов - Разбойник и Мишка

Недалеко, над окопами врага, низко тарахтел ПО-2—«кукурузник», как его прозвали наши солдаты, и вскоре один за другим раздались взрывы. Это лётчик сбросил в окопы несколько мелких бомб. Пурик задрожал и заскулил. «Фу!» — прошептал Черкасов. Пурик прижался к боку хозяина и затих. Застрекотали зенитные пулемёты, и словно спичками кто-то зачиркал по небу — это побежали трассирующие пули. Скользнул вверх луч прожектора, но «кукурузник», прижимаясь к земле, тарахтит уже где-то в своей стороне. «Ушёл! — радовался Петухов. — Не даёт им покоя и от нас отвлекает… Молодец!»

И опять тишина. Молчат. Притихли. Можно продолжить работу. Петухов и Черкасов досуха вытерли закоченевшие руки и всунули их в меховые рукавицы. Как в них тепло и уютно рукам! Так бы и не вынимал. Но время идёт, и надо работать, работать, чтобы до рассвета вернуться к своим. Опять раздаются тихие голоса собаководов: «Ищи! Ищи!» Собаки, принюхиваясь к снегу, натягивают поводки.

Сколько времени прошло с тех пор, как они начали свои поиски, трудно сказать. Может быть, два или три, четыре часа. Сердце стучит гулко, напряжённо. Мокрая от пота рубашка приклеилась к спине, а руки закоченели, и пальцы плохо сгибаются. Но вот проход сделан, и деревянные мины справа и слева от прохода, как вешки, указывают безопасный путь. Вражьи окопы совсем близко. Теперь надо незаметно уйти. Отползти немного назад. И передохнуть. А то и собаки устали. Поджимают ноги — как бы не отморозили подушечки лап.

— Сколько вы взяли, товарищ сержант? — прошептал Черкасов.

— Двенадцать.

— А я тринадцать. Пурик мой молодец. Поднимемся, товарищ сержант?

— Нет, Черкасов, надо ползти до лыж.

Петухов знал, что если противник их обнаружит, то насторожится и до рассвета снова может заминировать проход.

Проползли уже много, а лыж не видать. Странно! Позёмка замела следы. Наверно, отклонились в сторону.

— Черкасов, иди вперёд. Да смотри осторожно.

Солдат встал, отряхнулся от снега и зашагал вперёд, глубоко увязая в снегу. Вслед за Черкасовым, в нескольких от него шагах, шёл Петухов. Пурик вдруг метнулся в сторону и, вырвав из рук хозяина поводок, ткнулся носом в снег и быстро заработал передними лапами.

— Пурик, назад! — тихо крикнул Черкасов.

Раздался взрыв, и Пурик упал.

Черкасову показалось, будто кто-то метнул ему в лицо стеклянными брызгами. Прикрыв лицо руками, он приник к земле. Противник открыл пулемётный огонь, и пули засвистели где-то над головой. Наши ответили. Раздались и первые миномётные выстрелы: словно кто-то гулко и часто застучал колотушкой по бочонку, и мины полетели в нашу сторону, вспахивая и бороня снежное поле. Петухов глубоко простонал и упал головой в снег. Вокруг него, прихрамывая, завертелся Треф.

Черкасову сначала показалось, что его тяжело ранили и он ослеп, но потом, вытерев рукавом кровь с лица, понял, что видит и может передвигаться. Черкасов подполз к неподвижно лежавшему Петухову и, дёргая его за рукав, тихо спросил:

— Товарищ сержант, вы ранены? Товарищ сержант!..

Петухов не отвечал. Черкасов приподнял его голову и взглянул в лицо. Оно было бледно-серое. Губы чуть шевелились:

— Ползи, Черкасов, ползи скорей, а то убьют…

— Треф, вперёд, ищи! — приказал Черкасов.

Прихрамывая и принюхиваясь к снегу, собака пошла вперёд, к своим окопам. Черкасов с усилием подлез под Петухова и, взвалив его себе на спину, пополз. Тяжёлый сержант!

Шквал огня так же сразу стих, как и вспыхнул.

Наши наблюдатели заметили взрыв метрах в ста от своих окопов и догадались, что с сапёрами что-то случилось.

Два солдата, одетые в белые халаты, вылезли из окопа и поползли к месту взрыва. Они приблизились к сапёрам в тот момент, когда обессиленный Черкасов, придавленный тяжёлым телом Петухова, лежал неподвижно, не в силах вылезти из-под товарища. Кровь залила ему глаза.

…С рассветом войска пошли в наступление. Батальон хлынул в проход, через минное поле.

…В брезентовой палатке с целлулоидовыми окошечками, похожей на игрушечный домик, посредине, недалеко от раскалённой докрасна железной печки, стоял высокий операционный стол-топчан. На столе лежал Петухов, и ступни его босых ног свешивались с края стола. Возле него стоял главный хирург медсанбата Воронцов, бледный, худощавый, с усталыми глазами. Рукава его халата засучены по локоть, а руки в желтоватых перчатках. Прогноз был неблагоприятный. Да и как же могло быть иначе, если перелом бедра открытый, раздробленный и, наверно, рана уже загрязнена… Хоть и заморозили рану новокаином, Петухов от пронизывающей боли временами глухо вскрикивал:

— Полегче, доктор!

Похудевшее, осунувшееся лицо Петухова покрылось мелкими бисеринками пота.

Молоденькая черноглазая сестра, стоявшая у изголовья раненого, время от времени вытирала тампоном пот с лица Петухова и успокаивала его:

— Потерпи, товарищ сержант, немного. Надо же найти и удалить все осколки…

От железной печки пышет жаром, и Петухову кажется, что и в ноге у него тоже что-то пылает, горит, а дёргающая боль всё нарастает и нарастает.

Но ещё больше Петухов страдал от мысли, что ему отрежут ногу. «Кем я тогда буду?» — думал он, и эта тревожная мысль жгла его не меньше, чем сама страшная рана.

— Доктор, вы не будете отнимать ногу? — тихо, робко спросил Петухов.

— Пока нет, а там не знаю…

— Спасибо, доктор.

— Рано ещё говорить нам спасибо. Эвакуируем вас в армейский госпиталь — там окончательно решат.

Обработав рану и наложив на неё тугую повязку, хирург громко сказал:

— Шины!

Петухов подумал: «Ну, если сразу не отрезали, может, и так вылечат…»

Черкасова как легкораненого оставили в дивизионном медпункте. Всё лицо его было забинтовано, и лишь одни глаза поблёскивали в маленькие «оконца» повязки. Прощаясь с Петуховым, он сказал:

— Не волнуйся, Иван Данилович. Вылечат тебе ногу.

— Я тоже так думаю, Петя. Прощай.

— Ну, вот уж и прощай… Мы ещё повоюем, товарищ сержант. Теперь я с твоим Трефом буду работать. Жаль Пурика. Наверное, выдержки ему всё-таки не хватило.

Африканского слона-великана, по кличке Гросс Ганс, я увидел в Берлинском зоопарке в дни нашей великой Победы над врагом. Там только что прогремели ожесточённые бои, и многие животные, в том числе и слон, пострадали…

Навели меня на этого слона немецкие ребятишки, с которыми я познакомился около наших полевых кухонь, где их, изголодавшихся и напуганных страшными громами войны, кормили супом. А я угостил их шоколадом. Как офицеру некурящему, вместо папирос мне выдавали ломаный шоколад.