Надежда Сапронова - Когда деды были внуками

Часто беседовал учитель со своими учениками. Зимой забегали они к нему в школу в праздничные дни, а иной раз и в будни — вечером, «на огонек».

Тускло светит под потолком малосильная керосиновая лампа. Старик сторож убирает классы, немилосердно пыля и отравляя воздух махоркой.

Учитель услышит робкие шаги и шепоток ребят, улыбнувшись, отложит книгу, что читал, и выйдет к ребятам. И тогда начинается беседа слаще всякого угощения: про леса, про зверей, про чужие страны, про широкий белый свет.

И почти всегда найдется в ней место и главному: где правду на свете найти?

Уйдут ребята, как свежей воды напившись.

А учитель опять за перегородку уйдет: тетради поправлять, материал к урокам подбирать. Ведь завтра опять усядутся на партах десятки живых, любознательных детей.

Если нет тетрадок и здоровье позволяет, он, пообедав вместе со сторожем, идет по деревне проведать на дому кое-кого из ребят.

Ему нужно знать: почему стал отставать способный второклассник Ваня Колесников? Почему приходит с заплаканными глазами Алексаша Серегин?

А за шишку на лбу Степана Паршина, набитую отцом, надо сделать отцу внушение. Да мало ли еще что нужно сделать.

Ненавидят учителя богатеи: чуют они и знают, что он — беднякам помощник. Мстят ему всем, чем могут: кого надо — задарят, кого можно — напоят, глядишь, и отменили школьный ремонт или в дровах отказали.

Дрогнет учитель в худой, нетопленой школе, а не сдается — все с беднотой водится: для той у него всегда и ласковое слово, и совет, и помощь.

Ну и беднота, чем могла, благодарила учителя: не раз конопатились бесплатно щелявые школьные стены, подвозился возок-другой торфа.

Зимние короткие дни летели один за другим как угорелые, похожие один на другой и в то же время разные.

Утром, проснувшись до свету, Савка мчался во двор убирать выпавший за сутки снег: дворик крохотный, если снегом забьется, то с ползимы и не пройдешь по нем.

Еле перекусив, мчался в школу. Там узнавал и делал столько новых и важных дел, что позабывал обо всем остальном. Но, возвратясь и едва переступив порог, он уже снова мчался — к телушке, на зады, к соседям, в погреб, выполняя свою долю труда в нескончаемой домашней работе.

Кататься на санках-ледянках ему теперь совсем было некогда, только на святках и катался. А на буднях он про них и не вспоминал — нисколечко!

Так и пролетела зима в мгновение, как птица мимо окна.

Зато к четвертой четверти он уж и грамотеем был хоть куда, и дома все в порядке.

А с весны пошло известное: кому весна — цветочки да ветерочки, а Савке — хозяйская кабала.

Но в этот год и кабала казалась ему легче. Зудят и ноют натруженные пятки, дрогнет тело под осень в холодном сарае, а в душе поет радость: «Скоро домой! В школу!»

Этим годом снег выпал рано, на Савкино счастье, и он в тот же день прибежал домой, не дожидаясь расчета отца с хозяином.

Обчистившись и обмывшись, Савка на другой же день заявился в школу одним из первых.

Там уже виднелось в каждом углу по нескольку ребят; в «первоклассном» — больше всех. Савка с гордостью сел во второй — на самое худое место: позади.

За перегородкой, отгораживавшей куток учителя, слышался его глухой кашель, но сам он почему-то не выходил, как обычно, поговорить и пошутить с ребятами до урока.

Наконец все собрались и раздался жиденький звук разбитого колокольчика. Ребята заняли места, вынули доски и тетради. Дверь учительской каморки наконец открылась, и показался он сам. Савка весь устремился ему навстречу. Глаза впились в знакомое, дорогое лицо — и не узнали его… Лицо учителя было худое, восковое, неживое, незнакомое. Только глаза горели тем же живым, щедрым огнем, что и раньше, даже еще ярче. И румянец ярче стал.

Учитель, видимо, сильно хворал.

Он сразу заметил Савку и улыбнулся:

— Отыскался, пропащий? Ну, садись поближе!

От простых шутливых слов оторопь Савки прошла — и все вошло в свою колею.

Второй учебный год для Савки начался.

Учитель часто сидел в классе в пальто и зябко ежился, несмотря на пышащую жаром печь, возле которой стоял его стол.

Савка учился очень хорошо, на лету схватывая объяснения, забегая вперед. Учитель добился наконец некоторого подобия библиотеки, и Савка жадно глотал все, что в ней имелось.

Дома Савка и Петька, кончивший школу в прошлом году, учили грамоте хромого Пашку. У того с детства какая-то боль в ноге засела, и нога через то не росла. Ему трудно было ходить в школу по непролазной осенней грязи, а особенно весной, по колено в талом снегу. Да и одёжи подходящей не было.

— Отыскался, пропащий? Ну, садись поближе!

И, по совету учителя, его учебой занялись братья. К весне и Пашка научился читать.

И стало в сапроновской семье три грамотея с половиной, как шутил отец. Половиной он считал себя.

Пролетела незаметно и эта зима.

Весной выпорхнули на белый свет еще двадцать учителевых птенцов.

Учитель поздравил, их с успехами, пожелал счастливого пути в жизнь, дал наказы в последний раз и слег. Полежал, полежал недели две — и умер… Вся деревенская беднота провожала учителя на попоет. Плакали ребятишки, выли бабы. Мужики утирались рукавами втихомолку.

Хозяева побогаче истово крестились вслед гробу, не сходя с крылечек, пряча в бороды довольную усмешку: «Одним смутьяном меньше!»

Весна была в полном разгаре, но провожавшим день казался тусклым и печальным, особенно ребятам: они хоронили своего взрослого друга…

Потом наступила страда. Ни жалеть, ни горевать некогда: работать надо…

К осени только про школу вспомнили.

А в школу новую учительницу прислали из соседнего села, Марью Петровну. Четыре года она там учительствовала, да понадобилось освободить место для старшей поповой дочери — горбатой, полуслепой вековуши: вот и выгнали Марью Петровну.

И теперь она больше всего боится потерять место, а потому старается угождать всем: и попечителю, и попу, и старосте, и уряднику. Беспрекословно выполняет она все их наказы и приказы: насаждает преданность вере и покорность царю, господам и кулакам, искореняет вольнодумство и «брожение умов». Проще всего запретить всякие вопросы. Это ей и самой выгодно: детская любознательность заглядывает далеко, а у Марьи Петровны кругозор узенький, мещанский. Дальше своих личных интересов она ничего не видит. Да и в тех-то она не сумела разобраться как следует: искала в учительстве легкой жизни, чистого, легкого труда, а на деле оказалось — трудней трудного. А теперь выбора нет: не в судомойки же идти! И она учит детей, чтобы получать двадцать пять рублей ежемесячно, всей душой ненавидя и свой труд, и учеников, как досадное, но неизбежное приложение к своему жалованью. Она моложе умершего учителя, но Душа ее — мелкая, себялюбивая — уже высушена злобой на жизнь, обманувшую ее ожидания. Пустота и холод в ней. Другая учительница, другая. И школа теперь другой стала…