Надежда Сапронова - Когда деды были внуками

На обреченной шахте работало двести шахтеров, Многие из них отдали работе на этой шахте лучшие годы, иные — десятки лет своей жизни. Навеки порвали они с крестьянским хозяйством, не владели никаким иным инструментом, кроме шахтерской кирки, не знали никакого другого мастерства. Голод и безработица ожидали их у самого выхода из шахты.

Но к Кондрашову бросились не они, а их товарищи с других шахт.

В ту же ночь Кондрашов был в комитете, доложил о происходящем, о настроении шахтеров поддержать всеми силами товарищей, не допустить закрытия шахты. Решили готовить забастовку немедленно и объявить, как только выйдет приказ закрыть шахту. Бастовать всем четырем шахтам. В комитете подсказали: устройте-ка забастовку лежачую — похлеще будет. И подсказали, как это устроить.

Кондрашову эта мысль очень понравилась. О Савке — и говорить нечего.

Много нужно умения, терпения, а главное — собственной убежденности, чтобы доказать сотням людей, что необходима забастовка для защиты увольняемых.

Спасение товарища — традиция шахты. Но одно дело мгновенная жертва: полезть за товарищем под рушащийся пласт или в воду. А другое дело — рисковать работой и жизнью близких, обрекая их и себя на голодовку. Это — пострашнее.

Однако к концу второго дня на ночном митинге в степи Кондрашов добился единодушного решения шахтеров: «В случае закрытия шахты — бастовать!» Понравилось всем и предложение бастовать лежа.

На третий день двумстам шахтерам было объявлено, что шахта закрывается и чтобы они на следующее утро приходили в контору за расчетом.

Наступило это утро…

Все проснулись, как обычно. Даже раньше обычного. Многие, может быть, и вовсе не спали. «Дед» (в каждом бараке есть свой дед, иногда 35—40-летний), избранный главой делегации, лежит на нарах, одетый в свой лучший костюм и вышитую рубаху, и курит. Лежат, празднично одетые, и все остальные.

В должное время гудка нет: сигнальщик не вышел на работу.

Но уже в следующую минуту гудок завыл…

Завыл свирепо, грозно… Кто-то, видать, поспешил на выручку хозяину — такие паршивые овцы в стаде всегда находятся.

Гудок ревет, а шахтеры лежат на нарах. Иные сели. Лежат и молча смотрят в противоположную стену и потолок. А кто — в окно: на пустынную, мертвую улицу. Бледные стряпухи стоят возле плит с готовым завтраком, но не подают его на стол.

Нелегко людям лежать, когда годами, а иные — десятилетиями вскакивали они по этому гудку и торопливо готовились к работе. Улежи-ка! Однако лежат, все лежат, во всех бараках.

Бегут минуты, а люди лежат…

Поревев, гудок смолк. В положенное время взвыл вторично…

Потом в третий раз… Долго. Несмолкаемо.

Но поселок пуст. Не течет по улице обычная людская волна. Только у хозяйского барака необычное оживление. Самого хозяина не видно, а прихвостни все налицо, все в движении: одни бегут в направлении шахты, другие к баракам.

Вот в Савкин барак, споткнувшись о порог, вбегает конторщик Дымарёв — парень молодой, но уже получивший гнусную известность. Потирая ушибленное колено, он обратился к стряпухе:

— У тебя, что ли, плита дымит? Ребята сказывали… Печника, что ли, прислать?

Говорит, а сам смотрит вытаращенными глазами на лежащих. С чего это они так по-господски разлеглись? Не дождавшись ответа, конторщик вылетел вон и, разумеется, — к хозяину. А там уже из всех бараков огорошили хозяина известием: на работу не вышли, лежат.

А время проклятое медленно, медленно ползет… Шахты не работают, денежки не накопляют. По всему видать, решили шахтеры драться всерьез. Пришлись хозяину самому через конторщиков вызывать к себе представителей всех шахт.

Выходят делегаты из всех бараков почти одновременно и направляются к конторе. Всего человек тридцать. За ними поодаль двинулись все и окружили контору.

Савка весь горит желанием лично все видеть и слышать и, не выдержав, контрабандой (он не делегат) пробирается в контору.

Хозяин привстал и, опершись на сжатые кулаки, подался вперед.

За столом сидит хозяин с необычным цветом лица: красным с фиолетовым оттенком.

«Как бурак красный… Здорово, знать, припекли!» — с удовлетворением думает Савка.

Ближе всех стоит к столу «дед», и бумага с требованиями рабочих не дрожит в его руках.

Стоит «дед» и разговаривает с хозяином как равный. Савка смотрит на него во все глаза — и глазам своим не верит: и «дед» и не «дед», будто лет на десять помолодел. Выпрямилась спина, засверкали всегда усталые, тусклые глаза, а главное — речь другая и голос — молодой, сильный.

— Учти, хозяин, — говорит «дед», — уж если я, раб твой покорный второй десяток лет, сейчас на дыбы встал, значит, узда твоя теперь никого не удержит. И не сломить тебе нас теперь никакими способами! И не пытайся, хозяин, промахнешься…

Долго говорил «дед», внятно.

Потом говорил Кондрашов, как всегда, коротко, но ясно и сильно: как ударял словами по башке хозяина.

Хозяйские кулаки, лежавшие на столе, то сжимались, то разжимались, а грузный живот ходил ходуном.

При последних словах Кондрашова хозяин привстал и, опершись на сжатые кулаки, подался вперед.

Шахтеры тоже подались вперед, а Савелий с ними…

Хозяин вперил глаза в стоящих перед ним шахтеров и медленно повел ими по всем лицам.

Шахтеры, все, как один, ответили ему такими же взглядами.

Минута молчания.

Хозяин грузно опустился на стул и погасил глаза, прикрывая их веками. Видно, в шахтерских прочел он нечто весьма убедительное.

— Ладно! — захрипел он, ни на кого не глядя. — Ваша взяла на этот раз! Приступайте к работе, черт вас дери! Оставляю шахту в действии!

Остальные пункты требований, более мелкие, он принял безоговорочно.

Так завершилась на шахте забастовка, последняя с участием юноши Савки: пришла повестка из воинского управления на имя Сапронова Савелия Гавриловича, уроженца деревни Вышне-Ковылий, Ливенского уезда, Орловской губернии. И еще двум парням-призывникам такие же повестки на шахту пришли.

И как раз в ту пору кончилась русско-японская война. Шахтеры шутили:

— Как по заказу для Савки: не придется ему теперь за царя-батюшку голову класть на земле дальневосточной.

— Савке-то не придется и другим нашим парням. А четыреста тысяч солдат русских там осталось: кто в земле, кто в плену, а кто руки-ноги там оставил, калекой домой вернулся. Бесславно шла — позорно и закончилась эта война, — не преминул вставить Кондрашов.

За расчетом дело не стало. На гулянку хватило, да и Кондрашов добавил.