Александр Папченко - Принцип Портоса, или Последний свидетель

По вечерам у нас обычно тихо. Изредка пролетают в клубах пыли одуревшие рокеры на мотоциклах. Но к ночи и они идут на посадку. Тогда слышно, как на дискотеке играет музыка. Ветер, и эхо, и деревья, и разные живые звуки комкают мелодию, отламывают от нее кусочки, расплетают на ниточки и гасят… И громкая дикая песня становится ручной и тихой. Лишенная громкоговорителей и микрофонов, мелодия облизывает крыши домов и листья деревьев, лишь изредка позволяя себе вскрикнуть… И опять вечер утопает в тишине…

Я сидел на диване, укутавшись в одеяло, и слушал. Папа, напившись пива и валерьянки, спокойно спал. Окно светилось только у Витьки, но и он сейчас уснет, дочитав очередной детектив. А я сидел. Деревья и дома на противоположной стороне улицы, постепенно наливаясь чернотой, казались силуэтами на светлом фоне неба. Стоял июль…

— Крек! Крек! — раздался тихий голос. А я знаю, кто это. Читал в «Лесной газете» Бианки. Есть такая толстая книга. Это птица дергач пешком притопала к нам из далекой Африки! Представляете? Я вначале тоже не поверил. Каждую весну пешком из Африки! Невозможно представить. Через границы и моря, обходя большие города…

Потом на западе, там, где светился розовый горизонт, потемнело. И без всякого грома белая ломаная черточка кольнула землю — молния.

Потом пришла Сашка. В одеяле. Я хотел было прогнать ее, но передумал. Все-таки скучно одному, да и если человеку спать не хочется? Пусть сидит.

— Это чем пахнет? — спросила Сашка.

— Это цветами, — принюхался я.

— Это грозой…

И мы опять молчали и сидели. А на западе все гуще кололи землю молнии…

— А я вот иногда страдаю, — сказала Сашка.

Я ее сразу понял, и на душе у меня стало немножечко неуютно.

— Конечно, — задумчиво продолжала Сашка, — как это пришивать кожу на затылке, чтоб морщины с лица растянулись? Это же больно.

На западе тихонько загремело… Подул свежий ветер и опять стих. Потом пришел дядя Витя. Ему тоже не спалось.

— Душно, — сказал он, словно оправдываясь. — Душно, как в Сингапуре. Помню, я там тэж мучился. Помню… — тут дядя Витя замолчал и крепко сжал ладонями лицо. — Но почему-то, помню, там было весело… Почему-то хороша Но душно.

— Еще бы, — тихо сказала Сашка. — В Париже тоже хорошо.

— Не поэтому, — сказал дядя Витя, и я ему поверил. И Сашка тоже, наверно, поверила — такой голос был у дядя Вити.

Потом мимо прошагал Петр-радиотехник. Это он от Переваловой со свидания возвращался. Когда затихли его шаги, Сашка сказала:

— Я не дамся. Пусть свисают.

Дядя Витя не понял, что свисает и откуда, и Сашка ему объяснила, что морщины.

Музыка на дискотеке закончилась…

Потом неожиданно пришла Перевалова. Как будто она каждый день сидела с нами на диване у ворот. Пришла и села. И сказала:

— Это была последняя капля…

Но это были первые капли: по листьям тихо застучал дождь.

— Я выхожу замуж, — сказала Перевалова.

Дядя Витя принес большой кусок целлофана, чтобы укрыть мебель, но дождь, так и не начавшись, кончился. Прошел стороной, над городом. Там полыхали молнии и гремело… А мы еще довольно долго сидели, пока на восточной стороне не стало краснеть… Июль ведь — светает очень рано.

А еще через некоторое время вышел папа. У него опять болел зуб. Теперь уже другой, но тоже от нервов. Он завел машину, и мы с Сашкой напросились с ним…

Пока ему рвали зуб, совсем рассвело. И опять назад с замороженной челюстью мы ехали очень тихо… Папа пооткрывал все окна, чтобы ветер продувал нас насквозь. Асфальт блестел после ночного дождя. Но упрямые поливалки все равно чистили город.

— Это только в нашей стране, — ворчал папа, — и дождь и поливалки.

— Это наша достопримечательность. Пусть. С поливалками как-то спокойнее, — сказала Сашка.

Незамечаемое людьми солнце вставало над городом. Тополя напоминали кисти, перевернутые вверх мазилками… Сами мазилки наполовину окунулись в желтую краску: так испачкали их солнечные лучи. И дышалось легко… И было зябко от утреннего ветерка.

— А какой номер у нашей машины? — спросила Сашка.

— Двадцать один — сорок три, — сказал я.

— Это славно, — обрадовалась Сашка, — а то я все время играю в номера. К примеру, какой такой год можно составить из номера? Вот из вашего можно, не напрягаясь, составить 2143-й год, и я сразу сомневаюсь, что доживу. А вот в 1432-м году меня еще не было. А если бы у нас в номере была девятка или нолик, можно было бы составить пореальнее какой-нибудь годик. Например, 2043-й. Его бы я, наверно, застала на земле.

— А вдруг и тот застанешь? Далекий? — спросил я. — Ты вот не знаешь, а Витька назначил тебя последним свидетелем. А по всем правилам последние свидетели живут значительно дольше всех. Чтоб потом вынырнуть откуда-нибудь из тумана и всем все рассказать. Ясно?

— Да-а… — протянула задумчиво Сашка. — Я бы как свидетель рассказала бы… Представляете, в 2143-м году уже никто не вспомнит, откуда под Славутичем взялся такой шикарный, самый большой в мире, самый прекрасный заповедник. Это сейчас там радиация и людей нет. Поэтому в безлюдье все и сохранится. А представляете, какой сад там будет, когда радиация исчезнет? Исчезнет же она когда-нибудь?! А для будущих людей сохранятся зайцы. И лоси. И цветы. И вообще всё! — всплеснула руками Сашка.

— Какие у тебя мысли кошмарненькие, — прошептал папа.

А наш город, чистый и сверкающий, как новенькая игрушка, разворачивался перед нами. И очень хотелось свернуть такой город в трубочку и унести с собой, чтоб затем в любое время гулять по нему, сколько твоей душе пожелается. Просыпайтесь, и вы сами увидите, что я не вру. Особенно сегодня, когда июль остановился на пару дней. И по ночам идут дожди. И полыхают зарницы. И тонкие белые молнии колют землю. Просыпайтесь…

А еще я подумал, что когда я буду уезжать куда-нибудь далеко, то возвращаться домой нужно будет обязательно утром. Чтоб приближаться к дому по красоте…

А еще мне почему-то не хотелось спать, хоть я всю ночь прокуковал, только от утренней прохлады было зябко… Вот.

Так как нас не ограбили, папа мебель убрал в дом и потихоньку успокоился. Через несколько дней он спрятал свое ружье в шкаф под белье, чтоб мы с Витькой его не нашли… А мы его нашли, но решили больше папу не волновать. Хватит с него и одного ограбления. И так два зуба выдернул… Да и Витьку заинтересовала новая тема. Как-то захожу, а он сидит на кровати, глаза навыпучку, а сам задумчивый, и говорит:

— Вот, Макс, занятное дело — любовь. Читаю тут один клевый детективчик, и, ты понимаешь, меня эта тема заинтересовала. Страшная штука эта любовь, Макс. Все герои теряют память, принципы и силу воли и такую чушь несут… Интересно было бы разобраться! А? И как-нибудь смоделировать. А? И как это получается, что вот он, самоотверженный и беспощадный, и вдруг такие делает глупости, что становится страшно за человечество… — проговорил Витька, а потом поглядел на меня и добавил: — Слушай, Макс, ты не хочешь в кого-нибудь влю…