Георгий Шолохов-Синявский - Казачья бурса

Он сидел за столом в своей черной вылинявшей, похожей на мантию крылатке, надменно откинув увенчанную шапкой густейших курчавых волос голову, и важно оглядывал присутствующих.

Я сидел в первом ряду составленных одна к другой парт и слышал, как Пешиков тихо спросил Щербакова:

— Кто пригласил этого полоумного?

— Никто, смущенно ответил Щербаков. — Он сам пожаловал. Сказал: «Я — государев патриот и хочу дать совет, как лучше провести празднование».

— Он посоветует! — насмешливо фыркнул попечитель.

Репетиция проходила гладко. Костя молчал, даже когда Степан Иванович выспренне провозгласил свою заранее затверженную речь.

Только в конце ее Костя язвительно покривил губы. Но вот очередь дошла до меня. Я вышел на середину класса и начал декламировать:

Все слушали, сдерживая невольные улыбки, переглядывались. Лицо Степана Ивановича даже порозовело от удовольствия: знай, дескать, наших!

Читал я действительно во всю силу звонкого, мальчишечьего голоса, стараясь соответствующими интонациями усилить драматизм слов Сусанина и поляков. Как видно, впрок пошло мне многократное чтение с амвона в церкви.

Все шло гладко. С особенной силой на весь класс я выкрикнул.

— Позволь! — гаркнул вдруг Костя и остановил меня величественным жестом. — Не так!

Я остолбенел. Все, в том числе Ипполит Пешиков и Степан Иванович, разинули рты. Лишь одна Софья Степановна прятала в прижатом ко рту платочке тонкую усмешку.

Костя задвигал могучими плечами, поправил крылатку.

— Не так читаешь, ученик, — наставительно изрек он сбоим резким басом. — Сусанин спасал отечество, а не мальчишку Михаила. И не ори: «Я спас Михаила!» Кондратий Рылеев — декабрист. Он сам потом восстал против царя! Ему наплевать было на Михаила, на шестнадцатилетнего сопляка! А вот слова «В ней каждый отчизну с младенчества любит и душу изменой свою не погубит» прочти погромче, так, чтобы мурашки по спине забегали. Внемлешь? А теперь продолжай!

Костя повел рукой, как дирижер.

Все были в замешательстве. Как! Царя Михаила, первого Романова, назвать мальчишкой и сопляком! Благообразный Пешиков вскочил, выкрикнул с возмущением:

— Я протестую! Господин Щербаков, это безобразие! Какой-то бондарь позволяет себе говорить такое! Я прошу вас удалиться, — обернулся он к Косте. — Вы знайте свои бочки!

Костя поднялся, гордый, ответил с достоинством:

— Да я делаю для вас, дураков, бочки, чтобы ваши жены получше квасили капусту. Но извольте знать: я не всегда был бочаром. Бочки я научился делать в Сибири. Я — бывший член второй Государственной думы. Я был призван к управлению государством… А вы, Пешиков, — самый обыкновенный аршинник и фальшивая, пустая гиря!

— Не смейте! Как вы смеете оскорблять! — побелел от злости попечитель школы. — Вы мне ответите за это!

И вдруг, как будто что-то вспомнив, осекся, умолк. Член Государственной думы! Да, это кое-что значило. Он сам мечтал на последних выборах быть избранным в третью Думу, подобно народному учителю из станицы Елизаветовской Ушакову, но не вошел даже в число выборщиков. Тогда много было разговоров о Государственной думе, о спорах в комиссии по упорядочению земельного вопроса на Дону, об уравнении казаков и крестьян в пользовании землей. Как потом выяснилось, это был хитрый маневр кадетов, крупных помещиков, чтобы оделить крестьян землей за счет рядового казачества, а свои огромные владения удержать за собой нетронутыми… Честно боролись в Думе за справедливое право казаков и иногородних немногие. Некоторые из депутатов-казаков были даже арестованы и посажены в тюрьму…

Перед юбилейной комиссией стоял живой член второй Государственной думы. Правда, царь разогнал ее, как и первую, но какая-то искорка уважения к ней все же теплилась в душах казачьего и пришлого простонародья.

Дума сперва сильно пугала хуторских воротил, подобных Светлоусову, Маркиану Бондареву, Пешикову. Чуяли они: какая-то часть депутатов пробовала посягать на их права и волчьи повадки.

Обо всем этом я узнал позже от Софьи Степановны, а в ту минуту стоял посреди класса, как истукан, и недоуменно моргал глазами. Звание члена Государственной думы ничего мне не говорило. Я только удивлялся переполоху членов юбилейной комиссии, видя, каким широким крестным знамением осенил себя отец Петр и как побледнел Степан Иванович. Шутка ли! Так благонравно начатый юбилей мог закончиться крамолой!

Окинув уничтожающим взглядом комиссию, Костя важно прошагал к двери и оттуда кинул рыкающим сипловатым басом:

— Балаган хотите устроить, господа! Желаю успеха!

Когда дверь за ним затворилась, Пешиков опомнился, негодующе зашипел:

— Брешет, сукин сын! Никакой он не член Думы, а просто проходимец, да еще полоумный!

— Как бы не так, — возразил Александр Китайский. — Лично осведомлен господином приставом: Константин Васильевич Бронников действительно был депутатом второй Государственной думы и выслан из Петербурга после роспуска оной… А сам — чистокровный петербуржец…

Я кое-как дочитал стихотворение.

Репетиция была скомкана. Но на торжественном акте все выправилось. Я продекламировал «Ивана Сусанина» с большим подъемом, причем сознаюсь: не послушался Кости и заключительные строки «Снег чистый чистейшая кровь обагрила: она для России спасла Михаила» прочитал с таким выражением, что Ипполит Пешиков и Степан Иванович зааплодировали первыми…

Потом было шествие по хутору с трехцветными флагами. Растянувшись по улице колонной попарно, ковыляя по глубокому снегу, мы пели разученный вместе с церковным регентом гимн, тянули кто во что горазд. Единственное место получалось у нас с запалом: после каждого куплета мы должны были выкрикивать троекратное «ура». Знак к этому возгласу подавал длинноногий Андроник Иванович. Он шел впереди колонны и в нужный момент закладывал в рот два пальца и пронзительно свистел. Делал он это виртуозно, так как был когда-то запевалой в казачьей сотне. Куплет, свист и дружное ребячье «ура» сотрясали замороженную тишину хутора.

Но именно этот залихватский свист не понравился полицейскому начальству. Пристав нашел в нем нечто слишком вольное, оскорбительное для особы его величества. Не прошли мы от школы к майдану и половины пути, как Андронику Ивановичу было велено не нарушать благонравной вековой тишины хутора… Да и непристойно было здоровенному усатому дяде, к тому же педагогу, так легкомысленно, по-разбойничьи свистеть…